Текст доклада на ХV Международном симпозиуме в Москве «Достоевский и журнализм», 8-14 июля 2013

Т. Киносита (Япония)_

Проблемы интерпретации авторского образа Достоевского в последние десятилетия в русле теории постмодернизма

В японской журналистике за последние лет 30 с начала 1980 г. в связи с модой теории постмодернизма господствовали волюнтаристические, узурпирующие авторский статус Достоевского интерпретации, отразившиеся в переводах его романов. Представители такой тенденции искажают даже смысл текста с целью удовлетворить коммерческий заказ со стороны крупных издательских компаний на занимательность и читабельность для усиления массовой продажи тиража.

Я анализировал и критиковал это явление на Международной пекинской конференции в октябре 2011 г., а также в статье в Сборнике достоеведческих материалов, посвященном памяти Натальи Живолуповой, выпущенном в 2012 г. НГЛУ. Я уже опубликовал эти тексты на моём сайте интернета, так что в этом докладе пропускаю подробности моей критики и отсылаю к моему сайту в интернете.

Недавно я узнал, что подобное явление существует не только в Японии, но и в современной России. Я имею в виду телесериал «Достоевский» 2011 года и статью Виталия Свинцова «Достоевский и “Отношения между полами”», опубликованную в 1999 г. в журнале «Новый Мир» ��5. Что касается телесериала, я посмотрел фильм по интернету, также читал дискуссию вокруг фильма, в том числе строгую критику Людмилы Сараскиной - «Достоевский ponaroshku», также интервью Борис Тихомирова в газете и т др.

Я сразу заметил общий корень в японском и русском явлениях, а именно - коммерческий замысел с целью приобретения прибыли от массовой продажи книг или в пользу повышения рейтинга на рынке. Чтобы отвечать таким практическим задачам, исполнители, грубо игнорируя специфику поэтики Достоевского, упрощают авторский образ в творчестве до уровня низкой натуралистической психоаналитической интерпретации, будучи уверенными, по словам Сараскиной, « что сегодняшний русский зритель жадно ждет жестоких разоблачений литературного кумира и жаждет его окончательного развенчания» (из статьи «Гений в тисках порока»).

В этом докладе я не развиваю эту тему в анализе русского телесериала. С точки зрения стремления развенчать образ писателя меня больше интересует статья В.Свинцова, о существовании которой я узнал от Икуо Камэямы переводчика нового издания романа «Братья Карамазовы» в Японии, произведшего сенсацию не только в Японии, но за рубежом и ставшего бестселлером в связи с миллионным тиражом. Сомнительность его работы – в невероятном количестве ошибок в переводе и искажений текста, и я неоднократно подвергал острой критике этот перевод. Тем не менее издательская кампания и массовая медиа пропагандировали переводчика как главного авторитета по изучению Достоевского в Японии и, к моему удивлению, он даже был награжден пушкинской медалью от Российского правительства в 2008 г. за заслугу по распространению русской культуры.

Дальше он издал переводы романа «Бесы» из того же издательства и повести «Записки из подполья» из другого издательства. Он особенно интересовался вариантами «У Тихона» и выпустил отдельную книгу - перевод с комментариями под названием «Бесы – отдельный том: варианты <исповедь Ставрогина> ».

В этой книге он, указывая в списке основной литературы данную статью Свинцова «Достоевский и Отношения между полами”» наряду с работами Л.Сараскиной и Ю.Карякина, излагал японским читателям подробное содержание статьи Свинцова и акцентировал часть пассажа из воспоминания В.Тимофеева, цитируемого Свинцовым: «трагедия неугомонной и неподкупной религиозной совести, в которой палач и мученик таинственно сливаются иногда воедино... Но тайны этой трагедии навеки унес с собою.... – Федор Михайлович Достоевский».

В контексте статьи Свинцова видно, что словами “Тайны этой трагедии” автор намекает на какие-то тайные истории в биографии Достоевского, напоминающие ставрогинский грех.

Сочувствующий Свинцову Камэяма считает этот пассаж решающим косвенным свидетельством какого-то биографического факта в жизни писателя. Мне кажется, он видит там оправдание своей версии, что Матреша не является жертвой Ставрогина, они в одном грехопадении, как Адам и Ева, изгнанные из рая.

Самый главный вопрос: в каком контексте своего истолкования Свинцов цитировал этот пассаж из мемуаров В.Тимофеевой, бывшего корректора журнала «Гражданина»? Посмотрим его текст:

«Вечерние разговоры в типографии, за чаем, вероятно, располагали к откровенности. И, видимо, что-то особенное было высказано и одновременно недосказано Достоевским, - что-то такое, что впоследствии позволило Тимофеевой говорить “о трагедии неугомонной и неподкупной религиозной совести, в которой палач и мученик таинственно сливаются иногда воедино”. “Тайны этой трагедии” Достоевский, по словам мемуариста, “навеки унес с собой”»

Какой образ Достоевского встает из такого выражения у Свинцова? Ведь он в эпиграфе к своей статьи уже процитировал такой пассаж из воспоминания Опочинина: «..Федор Михайлович по какому-то поводу завел речь об отношениях между полами. Из особой горячности, с какой он говорил об этих отношениях, я вижу, что он как будто очень интересуется ими»

К тому же Свинцов считал весомым аргументом высказывание Л.Гроссмана: «необходимо признать, что в больном сознании Достоевского постоянно жила мысль о совершении им какого-то тяжелого греха», «психологически “великий грех”(имеется в виду именно ставрогинский грех – В.С) существовал и мучительно переживался Достоевским. Он неоднократно говорил о каком-то тяжком прегрешении, лежащем на его совести, подчас чувствовал себя преступником».

Сквозь такую манеру аргументации Свинцова не видится ли его замысел представить образ Достоевского как любителя разговоров на сексуальную тему, который за чаем бесцеремонно, цинично открывает свой сексуальный грех молодой женщине.

Я усомнился в серьезности Свинцова в цитировании из обоих мемуаров и прочитал тексты. Мое впечатление от них оказалось совсем другим. Теперь в связи с регламентом я буду говорить только о В.Тимофеевой.

Лет тридцать назад, молодая В. Тимофеева, встретившись со знаменитым писателем как корректор журнала, с благоговением относившаяся к Достоевскому, тогда еще не была его читательницей. Нас очень интересует следующий эпизод в ее мемуарах. Однажды она сказала некому М.А.Кавосу, известному как «тонкому ценителю всех изящных искусств», о том, как «чудно» читает пушкинские стихи Достоевский. Кавос с гримасой ответил:

« Грешный человек, − сказал он,−не верю я, что он может хорошо читать Пушкина. Вот свои «Записки из подполья» он, пожалуй, прочтет хорошо. Не любитель я его лазаретной музы, а это и я бы послушал».

Еще не читавшая «Записки из подполья» Тимофеева призналась в своем невежестве. А Кавос продолжал: «У-у! Самый ужасающий мрак и зловоние больной палаты. Но сильно! Самая сильная вещь, по-моему. Советую прочитать!».

Тут я хотел бы акцентировать внимание на следующей записи Тимофеевой: «И я впервые тогда прочла этот ад и пытки самобичевания, самоказни, − и впечатление было особенно тяжело для меня потому что, сначала я никак не могла разъединить в моем сознании личность автора от героя «Записок» − и благоговение к «пророку» Достоевскому невольно сменялось то восторгом к художнику-психологу, то отвращением к чудовищу в образе человека, то ужасом от сознания, что это чудовище дремлет в каждом из нас, − и во мне, и в самом Достоевском…»

Если бы Свинцов правильно прочитал это, то отнес бы эту цитату из заключения записи мемуариста−«о трагедии неугомонной и неподкупной религиозной совести, в которой палач и мученик таинственно сливаются иногда воедино» −именно к этому сильному и глубокому впечатлению Тимофеевой после прочтения «Записки из подполья». Здесь нет никакого повода для предположения клубничной интимной откровенности писателя с молодой женщиной. Думается, Свинцов умышленно пропустил важную ее фразу-эпитет прямо после фразы: «Тайны этой трагедии навеки унес с собой». Вслед за ней идет эпитет: «искренний, страстный поборник евангельской правды, дивный художник ее −Федор Михайлович Достоевский». И также пропущена фраза самая последняя многозначительная в заключении: «И у людей, признающих святую свободу совести, нет даже права разгадать эти тайны».

Последняя встреча Тимофеевой с Достоевским была за три недели до смерти писателя. Она случайно увидела силуэт писателя на Сенной в толпе народа, но не смогла подойти ближе к нему. Тогда она только что прочла «Кроткую» и ей «как-то особенно думалось теперь об этой «Кроткой» и о самом Достоевском...» Эту сцену на Сенной мемуаристка описывает так: «Мне хотелось подойти к нему, услышать опять его голос, сказать ему, как глубоко я теперь его понимаю и как много он мне сделал добра... Я чувствовал себя его ученицей, обязанной ему моим нравственным миром, моей духовной свободой!... Но робость и гордость точно заковали меня. И я прошла мимо него, не сказав ни слова».

Ставшая впоследствии писательницей, корректор В. Тимофеева, можно сказать, глубоко проникла в сущность реализма Достоевского в изображении психологии и сознания подпольного человека, мучительно переживая трагедию подполья при чтении повестей «Записки из подполья» и «Кроткая».

В тоже время она почувствовала несправедливость взгляда некоторого круга читателей на Достоевского. Из ее слов мы можем почерпнуть ценную информацию о том, что Достоевского при жизни назвали «юродивым», «свихнувшимся». И даже тогда в начале 1900 гг., когда она писала мемуары, его обвиняли «в притворной религиозности, в лицемерном идеализме, в том, что он учил −чему сам не верил, что трагедией его жизни была неизбежная необходимость “являться к людям в мундире...　христианской морали”; что он, как Нище, наедине с собою жестоко смеялся над обманутыми им простаками...»

Сам Достоевский всю жизнь мучился от клеветы такого рода, исходящей от определенного круга читателей, и опровергал ее: «Подполье, подполье, поэт подполья −фельетонисты повторяли это как нечто унизительное для меня. Дурачки»(16-330).

Отметим, что Свинцов наивно присоединяется к этому кругу недоброжелателей Достоевского, когда он пишет про ставрогинский грех:

«Слишком уже много “достойных уважения людей” (говоря словами И. Волгина) было причастно к циркуляции слухов о самопризнаниях Достоевского в ставрогинском грехе». И Свинцов называет имена Тургенева, Л.Толстова, Григоровича, Страхова, Шестова, Флоренского, Тынянова, Гинзбурга и т.д. С другой стороны, он выражает недоверие к современным достоевсковедам: «Закономерен грубоватый вопрос: что же “достойные уважения” современники Достоевского были глупее сегодняшних литературоведов, сделавших жизнь и творчество писателя объектом своей профессии?»

Тип личности Свинцова, так же как и подобный тип личности в Японии, не умеет понимать, что, во-первых, реализм Достоевского существенно другой, чем у современных ему писателей объективного реализма, и что современники не всегда поняли Достоевского, а даже оклеветали его. Это подтверждает Тимофеева. Во-вторых, Свинцов и подобный тип не понимают, что уникальность поэтики Достоевского анализировалась и анализируется современными исследователями только в традиции русско-советской традиции литературоведения - достоеведения. На этот факт они закрывают глаза.

Рекламируя новый подход к Достоевскому, Свинцов и его японский коллега придерживаются вульгарного фрейдизма. Свинцов похвально отзывается о «эросе», «либидо» как «витальной силе», «силе продолжения жизни» и даже обвиняет Достоевского в том, что он создал много “плохих”сладострастников. По его словам, « Но может быть, есть“хорошие”?»

С другой стороны, его японский коллега истолковывает соотношение Ставрогина и Матрёши в понятии садиста и мазохиста. Для него подпольное сознание означает не более, чем понятие садизма- «мучение является сладостью». Ему, так же как Свинцову, не понимающему глубокого прозрения мемуаристки в описании трагедии подполья Достоевским, не понятна и сущность подпольного сознания Ставрогина.

В своем переводе главы «У Тихона» в сцене, когда Ставрогин воспоминает о своем поступке по отношению к Матрёше: «Мне, может быть, не омерзительно даже доселе воспоминание о самом поступке. Может быть, это воспоминание заключает в себе даже теперь нечто для страстей моих приятное», Камэяма интерпретирует слово «поступок» Ставрогина в смысле «движения» или «жеста» Матрёши, вызывающего «нечто для страстей приятное» для него. Здесь, вероятно, речь идет о рефлексии Ставрогина о своем подпольном поступке. Это ли не грубое искажение текста, имеющее целью подчеркнуть сенсуальную реакцию садиста-Ставрогина по отношению к бедной девочке.

Камэяма давно провозгласил свое кредо по отношению к тексту: «текст, переданный автором читателю, принадлежит не вполне автору, становясь свободно дышащим существом. Возможно, моя интерпретация ошибочна, но горжусь ею и буду стараться распространять ее среди любителей Достоевского как можно больше».(«“Бесы”- человек захотевший стать Богом») ( «“Акурё”-　ками ни нари такатта отоко») с.144 　

Можно сказать, что типичные явления исполнения этого кредо наблюдаются и в Японии и в России в связи с коммерческой спекуляцией и служат созданию искаженного, ложного авторского образа Достоевского для публики. Как относиться к таким явлениям−нам достоеведам – в этом я вижу серьёзную проблем