Восприятие Л

Литературно-мемориальный музей Ф.М. Достоевского

Библиотека Альманаха «Достоевский и мировая культура»

Киносита Т. Антропология и поэтика творчества Достоевского.

Сборник статей. Предисловие В.Туниманова.

Санкт-Петербург: Серебряный век, 2005 — 208 с.

Восприятие Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского в Японии в первой половине 20 века в контексте развития литературных и общественных идей.

Начинаем со слова Д. Мережковского: “Если бы в литературе всех веков и народов пожелали мы найти художника, наиболее противоположного Л. Толстому, то нам пришлось бы указать на Достоевского”. Вслед за этим Мережковский указывает на соприкосновение и совпадение “по закону сходящихся крайностей, взаимного тяготения двух полюсов одной той же силы”.[i]

В контексте восприятия великих русских писателей в Японии такая их характеристика, данная Мережковским, оказала значительное влияние на японскую читающую публику в начале 20 века.

С книгой Мережковского, изданной в 1901 году в России, в Японии познакомились по журнальным статьям 1906–1909 гг. на основе английского перевода 1902 года, а в 1914 г. книга была издана на японском языке, в переводе с немецкого издания.

Хотя уже давно оба русских писателя были довольно известны японской читающей публике, можно сказать, что Толстой был более популярен. Еще при своей жизни Толстой привлекал внимание в Японии прежде всего религиозных мыслителей из числа христианин-протестантов. Они интересовались трактатами “Исповедь” и “В чем моя вера” которые читали в английских переводах.

В 1890 г. один из руководителей протестантской секты Уэмура Масахиса (1857-1925) в журнале “Нихон Хёрон” («Японская публицистика» - орган секты) представил Толстого скорее как мыслителя и публициста, чем романиста. По его словам, “Толстой выступает пророком для общества. Он верен призванию проповедовать истину. Художественные произведения являются для него просто средством учить и воспитывать народ”.[ii]

Вслед за Уэмура некоторые публицисты протестантского круга в своих журналах познакомили публику с биографией Толстого и с “отлучением” его от православной церкви на основе материалов из Америки и Европы. Кстати, японские протестанты в это время сыграли ведущую роль в формировании журналистики. Они испытывали влияние американского пуританизма и со своей точки зрения сочувствовали некоторым идеям толстовства.

Русско-японская война (1904-1905 г.) стала для протестантских мыслителей-публицистов камнем преткновения. Когда антивоенный толстовский памфлет “Одумайтесь!”, опубликованный в “Лондон-таймс” 27 июня 1904 г., стал известен в Японии через центральные газеты и полный его текст на японском языке был опубликован в газете социалистов “Хэймин симбун” 7 августа, большинство протестантских деятелей были смущены и реагировали на толстовский пацифизм негативно из-за своих националистических настроений и боязни репресий со стороны властей. И так они отошли от Толстого.

Социалисты (в то время анархические или христианские) солидаризировались с Толстым на основе идей гуманизма, антивоенного и антигосударственного, а также на основе идей социального равенства.

Они были воодушевлены Толстым, но, тем не менее не могли не осознавать идеологического различия между ним и собой в понимании причин войны.

Таким образом, Толстой при жизни и как религиозный мыслитель, и как антивоенный деятель оказывал большое влияние на японскую публицистику, хотя с ее взглядами у Толстого всегда оставались расхождения.

Как был принят Толстой в качестве писателя, т.е. в контексте художественной литературы? До начала 20 века на японском языке были опубликованы такие его произведения, как “Люцерн”, “Семейное счастье”, “Детство”, “Поликушка”, “Казаки”, “Крейцерова соната”, а так же отрывки из “Севастопольских рассказов”,　и романов “Анна Каренина” и “Война и мир”.

В истории японской литературы восприятие Толстого совпало по времени с рождением и развитием японского натурализма. В 90-ых годах 19 века японские литераторы познакомились с французским натурализмом. Сначала стали известны Золя и Мопассан. В частности, теорией “экспериментального романа” Золя как принципиальной установкой творчества заинтересовались литераторы, принадлежавшие к направлению японского натурализма. Некоторые критики и писатели стали активно проповедовать свою позицию на основе этой теории. Стали популярны такие лозунги или слова, как “обнажающее описание”, “печаль от обнаженной реальности”, “искусство разочарованного времени”, “без идейности , без разрешения” и т д.

Как трактовались в такой ситуации среди японских натуралистов произведения Толстого? Приведу высказывание известного писателя и критика, представителя японского натурализма Масамунэ Хакучио(1879–1962): “Уникальные повести Толстого “Крейцерова соната” и “Смерть Ивана Ильича” оценивались как типичные произведения натурализма”, тогда как “произведения Достоевского представлялись писателям-натуралистам этого времени преувеличенными и отдаленными от правды, искусственными; чужеродными и несогласными с духом нашего натурализма”[iii] .

В русле натурализма Толстой воспринимался в Японии не столько как гениальный художник, но скорее как великий моралист. Тем не менее Японские писатели, представители чистого натурализма, остались в пределах духа “сомнения и исповеди”, в состоянии “без разрешения, без идейности”, далеких от толстовского морального идеала, а толстовские гуманистические идеи и пути разрешения моральных проблем интересовали молодых писателей группы “Сиракаба (Белая береза)”, состоявшей в основном из представителей аристократического сословия. Их привлекла толстовская идея “кающегося дворянина”.

Для некоторых из них тема отношения аристократа к горничной была общей важной в их творчестве и ассоциировалась с отношением Нехлюдова к Катюше Масловой.

В частности, писатели Мусянокодзи Санэацу(1885-1976) и Арисима Такэо(1879-1923), представляющие эту группу, находились под сильным влиянием идеей Толстого. Мусянокодзи еще в студенческие годы увлекся Толстым и, критикуя паразитизм своего класса, попробовал исправиться, руководствуясь учением Толстого. У него в своей жизни также была тема отношения аристократа и горничной. Но он не мог оставаться долго под влиянием Толстого. Для него трудно было соблюдать толстовское моральное кредо в реальной жизни. В моральном плане он вскоре отошел от толстовства. Тем не менее он провел в жизнь проект, подсказанный идеями Толстого: создать коммуну “Новая деревня”.

Арисима написал роман “Женщина”, перекликающийся с “Анной Карениной” по мотиву идейного проявления индивидуальности в обществе. В его записной тетради неоднократно упоминается образ героини Толстого. Отрицая собственность, Он отдал свою ферму на Хоккайдо крестьянам бесплатно. В этом также просматривается влияние толстовства.

Хотя в романе Арисимы “Женщина” обнаруживается некоторые элементы идейного влияния романа “Анна Каренина”, в творчестве японский писатель далек от Толстого. Такую ситуацию объясняют слова Масамунэ: “Японские писатели, читавшие Мопассана, Гонкур в том числе Тургенева, старались усвоить у них прием нового изображения, новый взгляд на природу, наблюдение человеческой психологии и позицию нового литературного творчества, а у Толстого они прежде всего преклонились перед его личностью, потом испытали влияние его мысли и поступков. Конечно «Анну Каренину», «Войну и мир» читали как всемирные шедёвры, тем не мене никто не пробовал учиться у него стиле или найти новую творческую манеру. Оказалось ни одного писателя, который находится под влиянием творчества Толстого. <....> Хотя возник такой бум в связи с Толстым в литературном мире, тем не менее в области творчества совсем не наблюдалось значительного влияния.<...> Если бы мы воистину подверглись влиянию толстовского творчества, это означало бы остановку нашего собственного творчества. Мы были так ошеломлены его мастерством, так поражены огромными его работами, что заниматься творчеством с нашей бедной техникой, думалось, совершенно невозможно”[iv] .

Японист из ИМЛИ Ким Рехо в книге “Русская классика и японская литература”(1987) отмечает: “Что же касается значения творчества Толстого для японской литературы наших дней, то оно пока еще не стало предметом специального исследования”.[v]

Тем не менее, можно сделать предварительный вывод, что Толстой оказывал влияние на японскую литературу больше как мыслитель, проповедник, антивоенный деятель и моралист, чем как художник.

Теперь перейдем к Достоевскому.

О Достоевском в Японии узнали почти одновременно с Толстым. Японская публика познакомилась с Достоевским впервые в 1892 г.: роман “Преступление и наказание” перевел с английского Утида Роан(1868-1929), известный писатель-публицист. Тем не менее, до начала 20 века по сравнению с Толстым Достоевский был мало известен публике в переводе: переведены были только часть романа “Униженные и оскорбленные” (1893) и одна глава из “Бедных людей”, воспоминание Варвары о своей детстве(1908).

Как будто приуроченные к выпуску переведенной книги Мережковского “Л. Толстой и Достоевский” , после 1914 г. один за другим были опубликованы переводы произведений Достоевского: “Униженные и оскорбленные” (1914), “Записки из Мертвого дома” (1914), “Идиот” (1914), “Братья Карамазовы” (1914), “Бедные люди” (1915). и т.д.

В эти годы все еще сохранялся интерес к Толстому. В 1916 г. известное издательство “Синтёося” начало выпуск ежемесячного журнала “Изучение Толстого”, продолжавшийся до 1919 г., всего было выпущено 29 номеров. Из них два номера были посвящены специально Достоевскому.

Какое влияние оказал Достоевский на японскую литературу? Уже в конце 1980 гг. в повести писателя Фтабатэй Симэй (1864-1909) “Плывущее облако” (1887) сказалось значительное влияние поэтики Достоевского. Кстати, эта повесть считается знаковой работой, открывающей эпоху нового времени в японской литературе. Фтабатэй сам был русистом и выдающимся переводчиком русской литературы − Тургенева, Гоголя, Гаршина, Горького и др. Он сыграл большую роль реформатора в выработке стилистического единства литературного и разговорного языка посредством переводов произведений Тургенева “Свидание” и “ Три встречи”.

Хотя Фтабатэй никогда не переводил Достоевского, он лучше многих других вчитался в Достоевского: в роман “Преступление и наказание” и в другие его произведения. Вспоминая о собственном творческом труде, он признал в своей работе над повестью заметное влияние Достоевского.

Фтабатэй обратил внимание на противоположность авторского подхода к изображению персонажей у Тургенева и у Достоевского. По его наблюдению, Тургенев находится вне персонажа и относится к нему более или менее критически. Достоевский же ассимилируется с героем, т.е. автор как бы пребывает внутри персонажа. Самому Фтабатэю как писателю ближе был подход Достоевского. На основе такого примечательного наблюдения Фтабатэй впервые в японской литературе достиг реализации несобственно-прямой речи в изображении сознания героя. Но он не осознал свое новаторство в области стиля и считал незавершенность в изображении своего героя неудачей.[vi]

В восприятии Достоевского в Японии в конце 19 века пример Фтабатея был исключительным и индивидуальным явлением. Даже в 10-х гг. 20 века Достоевский воспринимался рядом с Толстым просто как гуманный социальный писатель, защищающий человеческое достоинство социальных низов.

Один из выдающихся поэтов нового времени Хагихара Сакутаро (1888-1942) по прочтении романа “Братья Карамазовы” испытавший в свое время потрясение и восторг после моральной муки, критиковал группу «Сиракаба» («Белая береза»), находившуюся под влиянием толстовства в восприятии Достоевского за их поверхностное восприятие Достоевского:

“Когда я читал Достоевского, как раз группа Сиракаба активно действовала, и гуманизм владел умами поколения. Члены группы Сиракаба поставили Толстого и Достоевского рядом, на одном уровне и обожали их как двух богов литературы. Именно они дали мне повод узнать и читать Достоевского. Раз прочитав Достоевского, я стал пренебрегать их теорией литературы, потому что произведения Достоевского и Толстого совсем разного, противоположного рода, следовательно, являлись по существу двумя полюсами космоса, настолько различными, что тот, кто любит одного, не любит другого. Героический пафос группы Сиракаба, обожавшей обоих писателей одинаково только за их сентиментальную гуманность, показался мне слишком детским и поверхностным”.[vii]

Поэт Хагивара до встречи с Достоевским самостоятельно мучился космологическим сомнением, очень напоминающим сомнение Ивана Карамазова. Он вел амбивалентную жизнь: декадентскую, с падениями и в то же время с горячим поиском высокого идеала. Его буквально спасла встреча с романом “Братья Карамазовы”, в частности с идеями старца Зосимы. [viii]

Совершенно иначе, чем в случае с Толстым, восприятие Достоевского стало своего рола социальным, интеллектуальным явлением особенно до и после 1930 г., накануне второй мировой войны. В процессе милитаризации японского общества власть стремилась истребить антиправительственную пропаганду. Не только социалисты, но даже либералы арестовывались японским политической полицией и принуждаемы были силой отказываться от своих идей и политической позиции. Ощущение психического и морального надлома распространялось в среде интеллигенции.

В такой ситуации в январе 1934 года была переведена и издана книга Л. Шестова “Достоевский и Ницще” под заглавием “Философия трагедии”. Интерпретация Шестовым психологии подпольного человека послужила толчком для подхода к Достоевскому как человеку, изменившему в Сибири свои прежние убеждения и начавшему в 60 гг. разрабатывать идеологическую критику рационализма. В журналах и газетах даже начались дискуссии на эту тему и стали очень популярны выражения < тревоги Шестова>, <феномен Шестова>.[ix]

В контексте таких социальных и интеллектуальных событий была предпринята попытка определить сущность Достоевского, как художника. Писатель Ёкомицу Риити (1898-1947) принадлежащий к модернистскому формалистическому направлению поставил перед собой задачу изображать человека, сознание которого расколото вследствие перелома убеждений как распространенное явление времени. Он провозгласил “теорию чистого романа”, название которого заимствовал у французского писателя А. Жида из его романа “Фальшивомонетчики”. Тем не менее сам Ёкомицу в своей теории назвал как первым образцом <чистого романа > “Преступление и наказание” Достоевского.

Ёкомиту предложил в <чистом романе> создать<четвертое лицо>, которое, по его мнению, будет необходимо для отображения <тревожного духа самосознания>, иначе говоря, <нового существования лица, которое видит самого себя>. Возникли дискуссии в журналах вокруг “теории чистого романа”, и обсуждался вопрос, что такое <четвертое лицо>.[x]

Теперь мы можем сказать, что подход Ёкомицу к этим проблемам был очень близок к наблюдениям Бахтина по осмыслению полифонического характера поэтики Достоевского. Молодой Кавабата Ясунари (1899-1972), будущий лауреат Нобелевской премии, тогда правильно отметил, что “неверно рассматривать понятие <четвертого лица> в грамматическом плане. Оно выражает именно точку зрения художественного видения автора”.[xi]

Несмотря на такую теоретическую декларацию по созданию нового романа, писателю Ёкомицу самому в своём творчестве не хватало темы расколотого сознания. Он, как формалист, испытавшие влияние европейского модернизма после первой мировой войны и имеющий склонность к «искусству для искусства», далёк от такого идейного, психологического серьезного перелома, какой наблюдался у писателей подвергшихся репрессии властью из-за симпатии к пролетарскому, марксистскому движению. Его произведения на практике никак не могли оправдать выполнение провозглашенной задачи.

В такой ситуации, накануне второй мировой войны, в 1936 г. между уже неоднократно упомянутым писателем, критиком натуралистического направления Масамунэ и критиком Кобаяси Хидэо (1902-1983) возникла так называемая “дискуссия вокруг идейности и жизни”. Поводом к началу дискуссии послужило опубликование последнего дневника Толстого в японском переводе под заглавием “1910 г.”. Прочитавший последний дневник Толстого Масамунэ написал в газете: «25 лет назад, когда в Японию пришло сообщение об уходе из семьи и кончине Толстого на деревенской станции, японские литераторы прямо поверили, что Толстой отправился в дорогу, не перенесши метафизическую муку, с целью найти спасение, и они были в сладком восхищении. В действительности оказалось, что Толстой побоялся жены и бежал из семьи.<…> Когда вчитались в историю в дневнике Толстого и узнали, что он побоялся жены, света и пугливо бежал из дома, отправясь в одиночестве, и наконец умер в дороге, его история представляется нам и трагической и комической, как будто зеркальным отражением истины жизни. Увы, наш почтенный и любимый старик Толстой!».[xii]

Против такого снижения смысла ухода Толстого из семьи до натуралистического прозаического уровня выступал критик молодого поколения Кобаяси Хидэо. В университете он изучал французскую литературу, в частности символизм, и в тоже время очень любил Достоевского. В тяжелой для интеллигенции ситуации, отмеченной <тревогой Шестова> или <феноменом Шестова>, Кобаяси серьезно изучал Достоевского. Его интересовало соотношение жизни и творчества писателя. При этом он, принимая взгляд французского писателя А. Жида на Достоевского, обратил внимание на вопросы тайны творчества, когда личность писателя, в жизни, по-видимому, отмеченная противоречивыми свойствами характера, которые присущи многим его персонажам, в процессе творчества возрождается как богатый и огромный художественный мир. Кобаяси писал о Достоевском:

«Достоевский мог жить своей беспорядочной жизнью, потому что ему верилось в порядок художественного творчества. Для таких гениев, как Достоевский, захваченных демоном творчества, реальная жизнь должна быть фиктивным царством» [xiii]

Кобаяси обнажал и критиковал наивное, не социализированное <эго (я)> японских натуралистов, которые опираются только на узкое понимание «я» в кругу семейном или товарищеском.

С этой точки зрения, Кобаяси, резко критикуя Масамунэ, справедливо увидел в уходе Толстого из семьи борьбу писателя в поиске разрешения жизненных и серьезных идейных проблем в конце его жизни и подчеркнул: “Идеи не бывают без оснований в реальной жизни. Тем не менее идеи, не требующие жертвование реальной жизнью, имеют место только в мозге животных. Идеи воспитываются беспрерывным жертвованием реальной жизнью” [xiv].

Таким образом в ситуации, отмеченной < тревогой Шестова> или <феноменом Шестова >, критик Кобаяси, с одной стороны, ссылаясь на Достоевского и Жида, предположил возможность рождения в современной японской литературе “романа, основанного на принципе индивидуальной личности”, с другой же стороны, он рассуждал о соотношении идейно-творческой и реальной жизни писателя по ходу дискуссии вокруг ухода Толстого из семьи.

Позже Кобаяси написал хорошую биографию Достоевского на основе, главным образом, материалов из французских источников и опубликовал ряд замечательных статьей о творчестве Достоевского.

После поражения японского милитаризма в 1945 г. на руинах всей страны, в атмосфере освобождения и психологической ситуации, близкой к экзистенциализму из Европы, японская интеллигенция особенно увлекалась Достоевским. Писатели молодого поколения, опираясь на свое переживание войны и лишения свободы при тоталитаризме, также на переживание крутого перелома общественных ценностей до и после войны, создали ряд замечательных произведений. При этом Достоевский подсказывал им очень многое в подходе к человеку, анализе человеческой психологии и в отображении глубины души человека.

Таким образом, можно сказать, что во второй половине 20 века влияние Достоевского на японскую литературу оказалось и все еще оказывается сильнее всего, сильнее не только влияния Толстого, но и других классиков мировой литературы.