Литературно-мемориальный музей Ф.М. Достоевского

Библиотека Альманаха «Достоевский и мировая культура»

Киносита Т. Антропология и поэтика творчества Достоевского.

Сборник статей. Предисловие В.Туниманова.

　　　　　　　　　　　　　　　　Санкт-Петербург: Серебряный век, 2005 — 208 с.

ИДЕЯ　ВОСКРЕСЕНИЯ В РОМАНЕ «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ» И ЯПОНСКИЙ ПОЭТ ХАГИВАРА САКУТАРО

В истории восприятия Достоевского в Японии после 1892– 1893 годов (в это время был опубликован перевод первой половины романа «Преступление и наказание») наследие великого русского писателя стало для ряда известных японских писателей, поэтов и мыслителей важным фактором в плане поэтики и моральных проблем.

Первым переводчиком «Преступления и наказания» в Японии явился автор так называемой социальной прозы, писатель Утида Роан. Не зная русского языка, он перевел роман с английского издания Визетеля 1886 года. Первую встречу с этим романом в 1889 году он впоследствии, вспоминая об этом, сравнил с моментом, когда он «как будто бы был ослеплен сильной молнией
и одновременно оглушен ударом грома на равнине».^[1]

До этого роман был прочитан и двумя другими литераторами Саганоя Омуро и Фтаватэй Симэй, которые обучались русскому языку в Токийском институте иностранных языков. Один из них, Фтабатэй Симэй, стал родоначальником современной прозы в истории японской художественной литературы. Он обновил стиль литературного языка в своих переводах рассказов Тургенева «Свидание» и «Три встречи». Рассказы эти оказали огромное влияние на писателей молодого поколения благодаря искусству описывать красоты природы и передавать свои эмоции простым, изящным литературным языком.

Что касается Достоевского, то следует признать, что Фтабатэй глубоко изучивший роман «Преступление и наказание» и, будучи другом Утиды Роана, помог ему в качестве консультанта справиться с переводом русского текста. Влияние Достоевского на творчество Фтабатэя заметно в его первой повести «Плывущее облако», которая считается вехой в истории современной японской литературы. В воспоминаниях Фтабатэй признает влияние на эту работу не только романов Достоевского, но и романа Гончарова «Обрыв», равно как и японской народной литературы недалекого прошлого. Тем не менее самое существенное заключается в авторском подходе к персонажу, чему он научился у Достоевского. О том, что он отлично понял сущность поэтики Достоевского, свидетельствуют его слова о том, что Достоевский и Тургенев представляют два разных взгляда на человека. Достоевский ассимилируется с героем, и автор остается внутри персонажа, а Тургенев остается вне персонажа и более или менее критически относится к герою. По словам Фтабатэя, он больше интересуется ассимиляцией с героем по Достоевскому, оговариваясь, что при таком способе письма надо избежать опасности уклонения к лиризму.

Подобное понимание отличия черт поэтики Достоевского
от Тургенева, по–моему, близко указаниям современных достоеведов. И анализ повести Фтабатэя «Плывущее облако» свидетельствует, что его герой как «мечтатель», живущий функцией самосознания, двойничество персонажей, роль в повествовании рассказчика, использование несобственно–прямой речи перекликаются с творчеством Достоевского. Знаменитое произведение Фтабатэя, опубликованное в 1887–1890 годах открывало современную новую японскую литературу. Оно же подготовило фундамент для дальнейшего восприятия Достоевского в Японии.

Совсем иначе, идя по следам Фтабатэя, в идейном и метафизическом плане воспринял Достоевского Хагивара Сакутаро, который считается одним из крупнейших поэтов в истории современной поэзии Японии. Он родился в 1886 году в провинциальном городе Маэваси, расположенном в 115 километрах от Токио, в зажиточной семье. Отец его был доктором медицины европейской школы нового времени. По происхождению он принадлежал к другому сословию, чем его ровесник Хагивара Исикава Такубоку, который был простым рабочим.

Если мы назвали бы Исикава Такубоку поэтом социального протеста, то Хагивара Сакутаро — поэт морального, метафизического протеста. В общественной жизни монархии Мэйджи, когда Исикава Такубоку писал статью «Современный застой в стране», не опубликованную при его жизни, царила атмосфера всеобщей подавленности. Сакутаро, обеспеченный состоянием отца, глубоко страдал, не умея найти выхода из тупика традиционной морали. Очень интересно одно его письмо, адресованное отцу, написанное в 24 года, когда он все еще оставался студентом (кстати, он был неудачным студентом, несколько раз провалился на вступительных и переходных экзаменах). В письме Сакутаро содержится утверждение, напоминающее известные слова Ивана Карамазова о том, что нет добродетели, если нет бессмертия, ибо «тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия» (14; 64–65). Сакутаро пишет отцу: «Во вселенной нет ни Бога, ни Будды. И христианство и буддизм — большая ложь. Они созданы только для того, чтобы успокоить человека. Раз уже нет во вселенной Бога, естественно, нет ни греха, ни зла, ни добра <…> Для меня жизнь бессмысленна, даже смерть не страшна. Раз жизнь бессмысленна, лучше жить веселее, чем кончать жить страдая».^[2]

И Сакутаро предался разгулу. Но эта жизнь скоро отразилась на нем болезненно, как следствие разврата, он начал страдать галлюцинациями. Так, он мучился галлюцинацией «совокупления с деревьями и растениями». Его охватил сильный страх из–за сознания того, что он нарушил божественный запрет. В таком состоянии необычного ощущения он написал ряд стихов, составляющих первую половину известного его сборника стихов «Лает на луну». Мотивы этих покаянных стихов отличаются ощущениями антиномичности движения. Сакутаро считал свою болезнь путем к прозрению скрытой тайны. Мотивы покаяния и молитвы отразились в его стихах в двух направлениях анти-
номических движений: ритм роста бамбука в них уподоблен одновременному движению тонких корней под темной землей, устремлению крепких зеленых стволов к небу. Когда кающийся человек со слезами обращается к небу, он подвергается повешению.

Хотя поэт сублимировал свои болезненные ощущения в художественном творчестве, он тяжело заболел. В это время поэт впервые встретился с романом «Братья Карамазовы». Роман этот был переведен и издан в Японии в октябре 1914 года с английского издания Гарнета, не полностью, только до книги шестой «Русский инок» (переводчик — Миура Сэкидзо, изд–во Канао бунэндо, Токио). Вскоре после выхода в свет этого издания, в декабре, Сакутаро прочитал полный его перевод в двух томах
и был тронут до слез книгой «Русский инок». Об этом он написал двоюродному брату: «Я поклонился <…> беседе старца Зосимы о вере. Старец говорит, что скоро будет время, когда челове-
чество всего мира откажется от нынешнего индивидуализма и обратится в филантропизм. Настоящая свобода существует не внутри индивидуума, а в стране Бога. Что руководит будущим России и мира — это ни наука, ни социализм, ни протестантизм, а православие (буквально он пишет неправильно: «католическое православие»). И, я думаю, это так. Если бы у меня был случай встретиться с таким святым, как старец Зосима, я сразу был бы спасен». И далее неожиданно следуют слова: «У меня есть тайная, сокровенная идея о злодеянии или преступлении, которая служит причиной моей переклички с Достоевским. <…> Среди всяких деяний, по–моему, самым духовным является преступление, ибо в момент совершения преступления человек может стать не только индивидуалистом, но и встретиться с богом
истины, значит, он сможет беспощадно обнаружить земную ложь и сорвать маску с человечества».^[3]

В подобных противоречивых высказываниях нетрудно увидеть свойственную поэту амбивалентность. Пока у него едва ли произошла встреча с идеями Достоевского. Но в ближайшем будущем его ждала вторая, еще более знаменательная встреча
с русским писателем. Пока же он лишь переживает муку Ивана Карамазова, «диалектического героя Кантовых антиномий», как назвал его Я.Э.Голосовкер.^[4] Поэт глубоко сострадает Ивану
и пишет ряд стихов, ему посвященных. В стихотворении «Не проросшая рассада» поэт называет любовь Ивана к «клейким, распускающимся весной листочкам» и к «голубому небу» «единственной еще не проросшей рассадой, оставленной на нашем опустошенном поле», рассадой, «которая когда–нибудь даст живой росток в нашей темной душе, и тогда появится
Христос нового человечества, у человека же появится счастье, пробужденное любовью. Я верю; жалкий Иван когда–нибудь несомненно спасется. Я молюсь от души, чтобы это совершиться. Молюсь за еще не проросшую рассаду» (3; 215–216)^[5].

В этот период Сакутаро еще не освободился от «качающего-
ся коромысла антиномий» (по выражению Я. Э. Голосовкера). Он мучился угрызениями совести. В стихах под названием «Бледная совесть» поэт говорит: «Что это такое совесть? <…> Это не что иное, как упорно наследованное нами своего рода сифилитическое заболевание, заразившее систему мозгового нерва предков человечества. Мы силой рассудка совершенно пренебрегаем совестью как суеверием. Тем не менее, наше чувство никак не может справиться с совестью. Мы не верим ни в какой авторитет на свете: ни в Бога, ни в Будду, ни в будущее, ни в мораль и ни
в гуманизм. Тем не менее, почему люди не мог избавиться от старомодного суеверия?». Теперь как раз нам припоминается признание Ивана Карамазова Алеше после галлюцинации его разговора с чертом в конце романа. «А он — это я, Алеша, я сам. Всё мое низкое, все мое подлое и презренное! <…> Он научил меня, как мальчишку. Он мне, впрочем, сказал про меня много правды. <…> — Я бы очень желал, чтобы он в самом деле был он, а не я! <…> — Дразнил меня! И знаешь ловко, ловко: «Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги». Это он говорил, это он говорил» (15; 87).

Изображенный здесь антиномический характер муки Ивана Карамазова японский поэт так же переживал по–своему: «Я люблю свою свободную волю. И дрожу перед своим бледным призраком, как лихорадочный больной» (С., 3; 212–213).

Как Ивана Карамазова мучил черт, так поэта мучила «бледная совесть», которую он назвал «чертовской».

Через полтора года после первой встречи со старцем Зосимой, утром 19 апреля 1916 года, у поэта случилась вторая, более знаменательная встреча с Достоевским. Об этой встрече впоследствии он подробно описал в стихах «Ощущение руки поймавшей». Судя по ним, он уже давно не читал произведений Достоевского и даже не думал о нем. Утром в тот день поэта вдруг посетило странное, теплое ощущение, напоминающее материнскую грудь, оно охватило все его тело и унесло в рай. Он заплакал и со сладким чувством покаялся в своей болезненной склонности к невротической ипохондрии, подлом эгоизме, безобразнейшем сексуальном влечении и во всех других мучивших и омрачавших его мыслях. И вдруг в его голове моментально мелькнули слова: «Твои грехи отпущены». В словах этих он услышал голос Достоевского. Каким образом он узнал, что это голос русского писателя? Он интуитивно поверил этому. Поэт поймал руку Федора Михайловича и со слезами каялся во всех своих злодеяниях, в своем непреодолимом безобразном поведении и угрызениях совести. Тогда великий русский писатель, ласково положив руку на сердце поэта, сказал: «Я хорошо знаю тебя до глубины сердца, несчастного человека. Знаю всю твою боль, твою муку и то, что ты ищешь. Не надо печалиться из–за этого. Ты вовсе не злой человек. Совсем наоборот. Я искренне сострадаю тебе. Может быть, ты самый добрый мальчик во всем мире. Не надо больше плакать. Ты мое истинное жалкое дитя!..» (С., 3; 194–195).

Услышав этот голос, поэт со слезами упал на диван, трясясь от восторга. И с этого момента он стал горячим поклонником Достоевского. Он считал отныне великого русского писателя своим богом, своим единственным благодетелем и даже богоматерью, которая приведет его, бьющегося на дне падения, тварь несчастную, никакой религией и высшей мыслью не спасаемую, к свету и счастью. Ему казалось, что, если бы он стал молиться Федору Михайловичу, происходили бы чудеса. Это чудесное ощущение продолжалось у него дня три, и он чувствовал небывалое в жизни счастье.

Но прошла неделя, и его восторг постепенно утих. Федор Михайлович постепенно превратился для поэта из бога в великого человека. И ему стало грустно. Он почувствовал себя так, как чувствует себя заброшенный протрезвевший человек. Снова поэт погрузился в темную пропасть разочарования и совсем потерял надежду. Но как странно! В его пустом сердце осталась неясная загадка. Этой загадкой было ощущение в себе сил, которых у него раньше не было. Пойманная в лунную ночь синяя птица исчезла при свете солнца и от нее не осталось даже тени.
И тем не менее в сердце поэта сохранилось ощущение себя мальчиком, поймавшим синюю птицу. Поэт пишет об этом в стихах так: «Память об этом „Ощущении руки поймавшей“ все еще приносит мне свежее мужество и надежду. Когда–нибудь я буду в состоянии физически ощущать „счастье“ и испытывать настоящую „любовь“. Когда–нибудь я снова буду в состоянии верить
в „Бога“. <…> Уверен, что когда–нибудь до заката своей жизни я обязательно дойду до такого состояния. Эта уверенность — моя сила. Всё–таки, оказалось, я не поймал пустоту.

Отныне я считаю Федора Михайловича уже не „богом“, а Иоанном Крестителем, который приведет меня к Христу. Федор Михайлович для меня сам собой не „свет“, но учитель, указывающий сущность „света“. <…> Федор Михайлович научил меня истине: сущность счастья заключается в любви» (С., 3; 201–202).

И поэт написал новые стихи, посвященные Достоевскому, под названием «Флейта», выражающие его теперешнее настроение.

Из всего этого можно сделать вывод, что японский поэт Хагивара был таким же носителем антиномий, как Иван Карамазов, еще до встречи с Зосимой. И именно поэтому он, прочитав роман, глубоко ощутил муку Ивана. Тронутый же идеями Зосимы в первый момент после прочтения романа, он, вероятно, еще недостаточно осознал, что глаза старца, понявшего муки души Ивана, были не чем иным, как глазами автора, Достоевского.
А когда вновь, через полтора года, он встретился с Достоевским, то уже перешел из положения Ивана в положение Дмитрия.

Японский поэт, в сущности, не был таким хладнокровным интеллектуалом, как Иван Карамазов. По своим эмоциям и побуждениям он был ближе к Дмитрию Карамазову. И когда он утром 19 апреля каялся в своих злодеяниях, обращаясь к Достоевскому как к богу, то, вероятно, находился в психическом состоянии, родственном состоянию Дмитрия Карамазова, исповедующегося Алеше: «И вот в самом–то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть
и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть
я иду в то же время вслед за чертом, но я все–таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть» (14; 98). Но любопытно, что Хагивара ни разу не упомянул о Дмитрии Карамазове. Для японского поэта– нехристианина гимн Дмитрия Богу заменился гимном самому Достоевскому и он сравнил себя с великим писателем:

«Почему я так люблю его <Федора Михайловича, — Т. К.>, потому что вероятно в характере у меня много сходства с ним,
т. е., так же как у него, у меня как у человеческого существа демонические начала, в тоже время чувство, всегда направляясь к высшему — добру и красоте, стремится жизнью „к святилищу бога“» (С., 12; 218).

«Я безгранично сострадаю Достоевскому в потрясающем стремлении „найти бога на дне ада“. Я сожитель всех людей болеющих, страдающих грехами, тлетворной совести, страдающих исключительной болезнью <…> мучащихся, несчастных и извращенных, и <…> за „славу“ и „любовь“ бога <…> Последовательный крайний демонист обязательно увидит бога в свой последний день, ибо расстояние между ним и богом совсем близкое, хотя по–видимому и очень далекое» (С., 12; 219).

Впоследствии, когда одним поэтом–читателем было замечено, что в стихах второй половины сборника «Лает на луну» ощутимо иное настроение, чем в первой, поэт признал этот факт, объяснив причину этого влиянием Достоевского:

«Вы указали, что среди произведений сборника замечается изменение после стихов „Одинокая личность“ и „Незнакомая собачонка“. Признаю, что это очевидно случилось под влиянием Достоевского. Теперь истинно радуюсь, что его тело постепенно перебирается в мое тело» (Письмо одному поэту — в ответ на отзыв о сборнике «Лает на луну») (С., 12; 217).

В том же письме он предположил, что никто после Христа, кроме Достоевского, не создал столь благородной морали. Кроме Достоевского, никто в мире не создал такой полной чудес религии любви. Далее поэт заметил: «Только после прочтения романа „Братья Карамазовы“ я познал существо Бога и любви и уверовал в них. До этого же мое мировоззрение было мировоззрением атеиста, нигилиста или демониста» (С., 12; 217).

Как изменились направление, мотивы и тон поэзии Сикутаро после стихов «Одинокая личность» и «Незнакомая собачонка», где поэт признал одухотворяющее влияние на него Достоевского? Прежние болезненные галлюцинации исчезли. Доминантой его творчества стала тоска по душевному другу, по любви, а вместе с тем и отвращение к прежней своей личине, символизированной им в образе следующей за ним уродливой бедной собачонки.

Эта тоскующая личность зовет своего друга:

— Незнакомый друг, приди поскорее

Сядем на скамью старую сюда

Давай поговорим тихонько

<…>

Тихонько, тихонько обнимем друг друга

Далеко от родителей, братьев и сестер

Давай соединим сердца сиротин

Недоступные даже ни матери ни отцам.

«Одинокая личность» (С., 1; 69–70)

Незнакомая собачонка следит за мной

Тень уродливой собачонки бедной

С задней хромой лапой

<…>

Увы, куда ни иду, куда ни иду

Следит за мной эта незнакомая собачонка,

Ползает по грязной земле. За моей спиной

Хромает на заднюю лапу больная собачонка.

Это тень несчастной собачонки, печально пугаясь

Вдаль длинно лает на луну в скучном небе

　　　　　　　　　«Незнакомая собачонка» (С., 1; 74–75)

И не случайно последнее место в сборнике стихов «Лает на луну» занимают посвященные Достоевскому стихи «Флейта», где основные символы — мальчик, отец и флейта. Их содержание таково: в кабинете отец сидит в глубокой задумчивости с расколотым сердцем. Змея обвилась вокруг его головы. У двери же стоит хворый мальчик. Ему захотелось иметь флейту. Взгляд мальчика остановился около тени головы отца. И вот — мальчик закричал, ибо он увидел как раз маленькую флейту. Сначала мальчик подумал, что это случайность или чудо. Но позднее понял, что оно сотворено отцом.

Свои стихи поэт прокомментировал так: мальчик символизирует ищущее сердце; отец же является символом чувств человека, ищущего спасения у великого русского писателя. Чудо, сотворенное отцом, — символ чудесного, гармонического соотношения ищущего сердца и чувств, а флейта — символ спасения.

В истории восприятия Достоевского в Японии переживание Хагивара Сакутаро уникально, полно глубокого смысла. Недаром в Японии как литературный термин издавна употреблялось
и ныне употребляется выражение: «переживание Достоевского» («Достоевский тай кэн»). Думается, что первым, кто воплотил это переживание во впечатляющие нас и сегодня стихи, был японский поэт Хагивара Сакутаро.

---

[1] Утида Роан. Дзенсю (Полн. собр. соч.). Токио: Юмани–сёбо, 1983. Т. 3.
С. 332.

[2] Хагихара Такаси. Вакакихи но Хагихара Сакутаро. Токио: Тикума–сёбо, 1979. С. 86.

[3] Там же. С. 193–194.

[4] Голосовкер Я. Э. Достоевский и Кант. М., 1963. С. 96.

[5] Все цитаты из произведений поэта Хагихара Сакутаро приводятся
по «Дзэнсю» (Полн. собр. соч.) в 14 тт. Токио: Тикума–сёбо, 1975–1978.
В скобках после цитаты указывается обозначение: С., том и страница.