Литературно-мемориальный музей Ф.М. Достоевского

Библиотека Альманаха «Достоевский и мировая культура»

Киносита Т. Антропология и поэтика творчества Достоевского.

Сборник статей. Предисловие В.Туниманова.

Санкт-Петербург: Серебряный век, 2005 — 208 с.

Влияние русской литературы на японскую литературу в контексте европеизации Японии после 1868 г.

В истории Японии 1868 год – начало новой эры, ознаменовавшейся свержением феодальной государственной системы сёгуната Токугава, продолжавшейся больше 260 лет (1600-1967), и реформы всей системы государства по моделям европейских стран под реставрированной властью императора, т.е., монархией по образцу прусского государства.

Вследствие краха старой системы потерявшие место службы самураи в большинстве стали чиновниками нового правительства, тем не менее немало людей из самурайского класса не умели адаптироваться к новым условиям жизни, охвачённой карьеризмом чиновничества, материалистическим мышлением. Из самураев образовалась «прослойка» интеллигенции: литераторы и журналисты. Их привнесли новые духовные течения: христианство-протестантизм и европейская литература, в частности, русская современная литература.

Среди интеллигенции, оказавшейся под влиянием американского протестантизма, появились некоторые религиозные деятели, журналисты и литераторы, которые интересовались идеями Льва Толстого. В европейской литературе ближе всего к оппозиционному антиправительственному настроению самурайской интеллигенции были взгляды писателя-народника Степняка-Кравчинского и Ивана Тургенева, работы которых были представлены японской публике как выражающие народнические идеи современной России. В то время информация о России проникала в Японию из Европы, главным образом, из Лондона в переводе с английского.

Впервые в Японии Тургенев был представлен в 1879 г. на основе английского источника в газетной статье под заголовком «О положении партии нигилистов в России». В начале статьи было упомянуто, что слово «Нигилист», в значении антиправительственного социалиста, выступавшего во Франции, было впервые употреблено Тургеневым в романе «Отцы и дети».

Вслед за этой статьей в 1882 г. вышли три книги в переводе на тему русских нигилистов: «Подозрительное судебное дело о русской отважной женщине», «Исключительная история истребления нигилистов» и «Положение русских нигилистов». В первой книге рассказывается история народницы Веры Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова. Происхождение оригинального текста трудно определить. Вторая книга - перевод романа французского писателя, некого Paul Vernier, написанного на основе эпизода покушения народниками на Императора Александра второго на железной дороге в 1879 г. Третья книга была составлена на основе собранных материалов из английской прессы.

В 1883 г. в газете было опубликовано без заголовка подробное изложение содержания «Порога» из «Стихотворений в прозе» Тургенева. Как указывает известный японист ИМЛИ Ким Рехо, можно считать это опубликование «самым ранним японским переводом тургеневских произведений».1. Теперь даже можно считать это самым первым переводом русской классики в Японии.

Этот текст представляет собой не только перевод, но и  интерпретацию анонимным  переводчиком. В предисловии подчёркивается, что произведение представляет собой диалог между русской девушкой, стоящей перед «высоким порогом» входа в здание, и правительством, предупреждающим её угрожающим голосом изнутри «громадного здания», и демонстрирует читателям твёрдость духа девушки, решившейся участвовать в революционной партии.

В 1884 – 1885 г. в газете был опубликованы отрывки из книги «Подпольная Россия» в переводе с английского (1882) под японским заглавием «Души умерших вопиют. Подлинная история партии нигилистов». Вообще в это время переводы не являлись дословными, а своего рода сочинениями, пропитанными эмоцией переводчика, местами прямо выступающего в качестве рассказчика-комментатора. Этот стиль, вероятно, был подсказан непосредственно критикой власти, отрицанием старой традиционной литературы, служащей лишь развлечению у читателей нового времени. Название перевода «Души умерших вопиют» прямо относится к финальной сцене сочинения, отсутствующей в оригинале.1.

Приведу ниже мой (Т.К) перевод под названием «Души умерших вопиют».

«Темной ночью в сильный ветер и дождь многотысячные умершие казнью души нигилистов прилетают со всех сторон на широкую набережную Санкт-Петербурга и по реке Неве собираются к площади, где стоит всадник  Великого императора Петра Первого, то превратившись в массовой фосфорический огонь, горят пламенно, то разлетевшись и куда-то исчезнув, издают вопли. Во все уши слушаешь, как будто звучит крик печального перелётного птица в глубоком небе или как будто звучит крик одинокой обезьяны в крутом ущелье, и в сию минуту превращается в ущемлённый тон струнного инструмента, в сию минуту издают звук струны, которая вот-вот разорвётся, что даже слышать жутко и нестерпимо. Через минуту они, опять превратившись в фосфорический огонь, пролетают над дворцом и страшно раскатисто смеются. Говорят, вообще часто происходили такие жуткие явления» .

Историк видит в этом пассаже затаённый заупокойный мотив переводчика Миядзаки Мурю, посвященный японским революционерам, казнённым из-за попытки свержения правительства и покушения на высоких должностных лиц в провинции Ибараги, Кабасан в 1884 г., что они сделали вслед за русскими революционерами-народниками.

Стоит отметить, что в эти годы так же были переведены с английского и опубликованы отрывки из «Капитанской дочки» Пушкина под японским названием «Сердце цветка и думы бабочки. Удивительные вести из России»(1883) и отрывки из «Войны и мира» Л. Толстого под названием «Плачущие цветы и скорбящие ивы. Последний прах кровавых битв в Северней Европе» (1886)

Все переводы вышеупомянутых произведений русских писателей были выполнены не русистами, а публицистами, литераторами, владеющими английским языком и стиль перевода был традиционным и старым, соответственным вкусам традиционных читателей. Даже написание изменённых названий произведений при переводе соответствовало не устному стилю, а книжному – сплошь по китайским иероглифам.

Качественное изменение ситуации произошло с появлением выдающегося русиста, в то же время великого писателя-основоположника японской литературы нового времени Хасэгава Тацуносукэ (псевдоним: Фтабатей Симэй) (1864-1909) Он был так же сыном бывшего самурая, ставшего чиновником-казначеем провинциальной администрации после Реформы. Выходец из обедневшего самурайского класса во время Реформы, Тацуносукэ стремился поступить в военное училище и сдавал экзамены три раза, но не сдал частично из-за неуспеваемости по математике, частично – из-за близорукости.

Он переменил направление своей деятельности и поступил в Токийский институт иностранных языков на отделение русского языка. По поводу выбора специальности русского языка  в своём воспоминании он отмечает, что когда возникла проблема обмена Сахалина и Курильских остров в 1875 г., в стране оживилась общественность. Его склонность к деятелям государственной реформы, воспитанная уже в детстве, проявилась здесь и убедила его, что русский язык будет необходим в будущем, когда произойдут конфликты между государствами – Россией и Японией.

В Институте иностранных языков Тацуносукэ увлекался русской литературой под влиянием русского преподавателя, любящего литературу, Николая Грея, политического эмигранта, имевшего американское гражданство. Отличник по русскому языку, Тацуносукэ уже в студенчестве читал Тургенева, Гоголя, Гончарова, Достоевского, Л. Толстого и т. д. После института он сразу становится литератором. По сохранившимся сведениям, в начале он перевёл какое-то произведение Гоголя, но работа осталась неопубликованной и неизвестной до сих пор. Вторая его работа – перевод романа Тургенева «Отцы и дети» (под японским названием «Нравы нигилистов») – была предназначена для издания и даже была опубликовано объявление: «Неосведомлённым людям кажется, что нигилистам свойствен запах пороха, а, в действительности, дело не так поверхностно. <...> Прочтёте с интересом роман, узнаете, что запах пороха не состоит в сущности их идей». Далее идут короткие сведения о Тургеневе и конспект романа; в конце сообщается, что перевод выполнен новым стилем, основанным на изысканной разговорной речи образованных кругов в Токио. Несмотря на такое объявление, книга не вышла в свет по какой–то причине, вероятно, по соображениям издательства.

После таких первых неудач Хасэгава Тацуносукэ, удалось под псевдонимом Фтаватэй Симэй опубликовать в журнале перевод рассказа Тургенева «Свидание» из «Записок охотника». Мастерство его перевода, совершенно новый стиль литературного языка поразили читателей, особенно, литераторов молодого поколения. Они были очарованы красотой русской природы, прелестью русской березовой рощи, изображённой в начале и конце рассказа Тургенева, превосходно переданной  мастерским переводом Фтабатэя.

Осталось много отзывов литераторов молодого поколения о новизне и заслуге переводчика Фтабатэйя, с которыми русские японисты  часто знакомились.2. В связи с этим я хотел бы отметить два аспекта: на основе рассказа «Равнина Мусасино» писателя Куникиды Доппо и эссе знаменитого востоковеда Николая Конрада.3.

По признанию Куникиды в своём рассказе, именно «Свидание» Тургенева в переводе Футабатея открыло ему глаза на японскую природу в окрестностях новой столицы Токио. По его словам, он вырос в западном районе Японии, т.е., ближе к старым столицам и культурным центрам Нары и Киото. Рощи в этих районах сосновые, вечнозелёные, так что японцы исстари не знали красоту рощей листопадных деревьев – ни в литературе, ни в живописи. Куникида, проживший 10 лет в Токио до этого, переехав в столицу на учёбу, впервые признал, что стал понимать красоту рощей листопадного дуба в окрестностях Токио, благодаря описаниям Тургенева. Так, Куникида цитирует целые пассажи изображения берёзовой рощи в начале «Свидания». Дальше он, неоднократно сверяясь с текстом Тургенева, изображал с разных точек зрения красоту листопадных рощей равнины Мусасино.

Таким образом, цитируя замечание одного исследователя (Ясуда ясуо), можно сказать так: составляющие основу японской классической литературы взгляд на природу и ощущение перемен времени года рождались на основе природных условий западных районов страны Кинки, центр которых - деревянные города Нара и Киото. Во времена после Реформы Мэйдзи природные условия Токийского района и соседних с ним районов высотной хребетной местности Японии (Синсю), восточно-северного района (Тохоку) и северного Хоккайдо не соответствовали традиционному приёму изображения природы. «Свидание» Тургенева открыло путь к восприятию северных элементов природы и ощущению перемены времён года в японской литературе, показывая красоту русской природы.

Можно сказать, что такое наблюдение основывается на географическом контрасте, а наблюдение Н. Конрада фокусируется на историческом и сравнительном контрасте японского традиционного приёма изображения природы и европейского стиля. Его замечание очень глубокомысленно.

По словам Н. Конрада, роща, написанная японским художником в красках или тушью – это «пейзаж, выписанный в характерной для восточной живописи линейной перспективе. Это – одно видение внешнего мира». А роща, написанная европейским художником – это «пейзаж, выписанный с добавлением воздушной перспективы, соединенной со светотенью. Это – другое видение внешнего мира» «Японские писатели, рисуя средствами языка пейзаж, привыкли воспринимать этот пейзаж в линейной перспективе; соответствующим образом выбрали они и языковые приемы. В тургеневском же пейзаже они почувствовали глубину пространства, светотень. Поэтому–то Фтабатэю и пришлось так поработать, чтобы найти языковые средства, могущие передать это другое, непривычное для его поколения, восприятие. И он этого достиг. Поэтому-то перевод Фтабатэя «открыл глаза» его современникам»4

Н. Конрад, по-моему, исчерпывающе определяет сущность переводческой работы Фтабатэя и влияние изображения природы Тургеневым на японскую литературу. Это я хотел бы назвать «открытием глаз на пейзаж – от линейной перспективы к воздушной перспективе» у переводчика Фтабатэя.

Теперь я хотел бы перейти рассмотрению темы «Открытия глаз на внутренний мир человека – с хронологической перспективы к пространственной перспективе» у писателя Фтабатэя.

В истории японской литературы нового времени Фтабатей известен не только как новатор литературного языка, получивший  заслуженную известность благодаря переводу Тургенева, но и писатель, создавший совсем новый роман по стилю и содержанию «Плывущее облако»(1887-1889). По поводу создания этого романа он в воспоминании откровенно признал влияние русских писателей. В данном случае влияние не Тургенева, а Достоевского и Гончарова. В своём эссе он, проникая в суть поэтики Тургенева и Достоевского, указывает, что Достоевский и Тургенев придерживаются противоположных взглядов на описание человека: первый ассимилируется с героем, т.е., автор остается внутри персонажа; второй же находится вне персонажа и относится к нему более или менее критически.

 По признанию Фтабатея, его как писателя более привлекает авторская ассимиляция с персонажем в духе Достоевского, однако при этом надо избегать чрезмерного лиризма. В том же эссе Фтабатей характеризует различие Достоевского и Тургенева ещё так:

«В творчестве Достоевского проявляется какая-то идея в отношениях между персонажами, а в творчестве Тургенева иначе; только в характеристике отдельного персонажа проявляется идея. Зато у Тургенева каждый персонаж выступает и как будто оживляется, а у Достоевского не так; сам персонаж до некоторой степени туманный образ, зато в отношении между персонажами наблюдается великая идея» 5.

Когда мы анализируем его роман «Плывущее облако» в свете вышеотмеченных слов автора, справедливо заметить новаторство стиля, в частности, отношения автора к герою. В романе автор изобразил внутреннюю борьбу, конфликт в сознании героя романа, только что уволенного из департамента молодого чиновника низкого ранга Бундзо.

Он не только потерял место на работе, но и оказывается в критическом положении, поскольку его коллега-карьерист Нобору отнимает его любимую девушку. Потерявший доверие матери любимой двоюродной сестры Осэя и начинающий подозрительно смотреть на изменение отношения Осэя к нему Бундзо, наблюдая их реакций на него, даже отвергая возможность компромисса с ними, страдает в пространстве своей маленькой комнаты. Его постигают такие страдания самосознания и мечтательность, какие свойственны героям Достоевского.

Пользуясь внутренним ракурсом, подсказанным Достоевским, Фтабатэй мастерски изобразил резкие перемены состояния сознания героя (смысл названия романа «Плывучее облако» символизирует такое внутреннее состояние героя) на основе введенной им впервые в Японскую литературу несобственно-прямой речи (ведь эта речь возможна только в результате преодоления разницы книжной и разговорной речей. Эту задачу разрешил именно он, выполнив превосходную переводную работу произведения Тургенева)

Тем не менее сам Фтабатэй не смог убедиться в успехе своей работы. По традиционному понятию, развязка романа должна быть закрытой. В исходе изображения сознания героя внутренним ракурсом, Фтабатэй не мог дать закрытый конец развязке романа, потому что авторская позиция относительно героя стала, по-видимому, туманной.

Фтабатэй считал такой исход не удачным. Он был человеком скромным, скептического характера. К тому же японская литература ещё никогда не знала такое пространство динамики сознания. Персонажи были, как правило, изображены хронологически с внешней точки зрения автора, как демиурга. К тому же деятельность Фтабатэя совпала со временем подъема влияния натуралистического течения из Франции (пик в годы до и после 1907). Его заслуги не были достаточно признаны или наследованы. Ведущее направление японской прозы было в жанре «японского эго-романа»(«ватакуси сёсэту»), стиль которого заключился в хронологическом самоанализе.

Стиль исповедования Л. Толстого повлиял на японских натуралистов. Японские прозаики «эго-романа» стали лишаться глаз на пространственную сложность человеческой психики и стилей выражения их. Им всегда была важна хронологическая идентичность в узком пространстве частной жизни.

Следовательно в 1930 гг., когда под свирепой репрессией власти японского милитаризма происходил так называемый «Поворот»(«тэнкоу») среди интеллигенции, и перед писателям встала проблема, как изображать разорванное сознание и сложную картину психической жизни человека в такой ситуации, они, не наследовавшие достижения Фтабатэя, прямо обратился к Достоевскому.

Трактат писателя Ёкомицу «Теория чистого романа»(1935) представляет собой монументальный документ. Тем не менее, этот трактат и дискуссии вокруг него оказались не очень плодотворными.

После второй мировой войны, писатели молодого поколения, переживавшие давление властей или войну на фронте в молодости, в ситуации всеобщего крушения государственной, общественной систем и переоценки ценностей, не удовлетворились хронологическим приемом изображения человека «эго-романа».

Один из писателей так называемых «Школы Достоевского» после войны, Такэда Тайдзюн высказался по этому поводу: «для послевоенных писателей первая затруднительная проблема состояла в том, что это “Я” не было определенным и постоянным, а чем-то крайне не постижимым. “Я” является не самостоятельным, а сложно встроенным в социум, или выброшенным в просторную природу»(«О литературе», 1967) 6

При такой постановке проблемы писателю Такэде Достоевский показался руководящим его гениальным писателем. Он стремился разобраться в природе своего творческого “Я” в свете достижений великого русского писателя:              

«Если кто сказал бы, “я исповедовал честно свою повседневную жизнь и записал её, то всё-таки эти “Я”, “повседневность”, “честность” не существовал бы совсем отдельно от огромного вихря современного общества. Поскольку “Я” - это загадочное существо, чреватое возможностью постоянного изменения, такая “честность” страдает бесчисленным равнодушием и догматизмом.

Давайте посмотрим, на пример, на “Я” Достоевского. Никто не сомневается в честности “Я” Достоевского. Тем не менее, для того чтобы родились трое братьев романа «Братья Карамазовы» и их отец, его “Я” должно было то накалиться до температуры, расплавляющей даже железо, то спускаться до самой низкой температуры, замораживающей и парализующей сердце касающегося. “Я” Достоевского не  было исчерпано ни изображением хладнокровного Ивана, ни страстного животного Дмитрия, ни верующего в бога Алеши. Не полностью было оно исчерпано даже изображением такого жуткого Смердякова.

К тому же его “Я” должно было ответить за весь процесс такого сложного события убийства. Когда мы начинаем читать «Карамазовы», сразу вводимся в глубины рая и ада просторного “Я” Достоевского. Мы так вовлекаемся в слишком глубокое, широкое его “Я”, и бываем так разбиты или, напротив, воодушевлены, что забываем о том, что в этом великом произведении работает авторское “Я”.

Писательское “Я”, собственно, и должно быть таким. Дверь, открытая на простор богатой явлениями жизни ослепительной глубиной – вот это ожидаемое писательское “Я” » («О литературе»,1967)7

Эти высказывания Такэды свидетельствуют о достижении приобретенных историей и переживанием японской литературы глаз на внутренний мир человека в пространственной перспективе, поиск которой начался в романе «Плывущее облако» Футабатэем, вдохновленным творчеством Достоевского.

Примечания

1. К.Рехо. Русская класика и Японская литература. М., «Худ. лит.» 1987. с.23

2.Г.Б.Григорьева в своей статье «О чем вопиют демон? Народовольческое движение в России и японский политический роман» (в сборник статьей «100 лет русской культуры в Японии», М., 1989, «Наука») цитирует этот пассаж в нижеуказанном переводе под названием книги «Демон вопиют» Переведенное название книги «Демоны вопиют», мне кажется, неправильным, потому, что здесь не касаются никаких демонов. В данном случае японское слово «Ки» или «Они» не означает «демон», а «души умерших»..

«Когда спускается ночная мгла, льет дождь и завывает ветер, казненных нигилистов души со всех сторон слетаются к Неве. Вокруг конной статуи Петра теснятся, там вспыхивает огоньками и гаснут моментально, исчезнув бог весть где, и слышатся рыданья ... Так печальны, так горестны они, что вынести нет сил. И вновь мелькают огоньки и над дворцом царей теснятся, и громкий раздается смех. Да, много там чудесного бывает»

3. См. статью «Первый из японских русистов» Т.Н. Цоткоевы ( в книге «100 лет русской культуры в Японии, М., 1989, «Наука» с.23-37) и первую главу «Путь к русской литературе» книги К.Рехо «Русская классика и Японская литература»(М., 1987, Худ. лит.)

4. См. Конрад Н.И. Избранные труды – Литература и театр. М.,1978, «Наука»

5 Там же, с. 56

6. См. Фтабатэй Симэй Дзэнсю (Пол. собр. соч.) в 9 тт. Токио, Изд-во Иванами сётэн, 1965, т.5, с.166

7 См. Такэда Тайдзюн Дзэнсю (Пол. собр. соч.) в 21 тт. Токио, Изд-во Тикума сёбо, 1971 т. 16, с.209