Киносита Т. Антропология и поэтика творчества Достоевского.

Сборник статей. Предисловие В.Туниманова.

Санкт-Петербург: Серебряный век, 2005 — 208 с.

ИРОНИЯ　СУДЬБЫ　ИЛИ ИРОНИЯ РОМАНТИЧЕСКАЯ?

ПО ПОВОДУ　ТРАГЕДИИ　ГЕРОЯ　 РАССКАЗА　 «КРОТКАЯ»

Герой рассказа «Кроткая» в своем монологическом повествовании употребляет два раза слова: «ирония судьбы», как будто бы его надлом в отношении к молодой жене определяется этого рода иронией.

Впервые они появляются в четвертой главе первой части, где герой. осознавая возможное презрение молодой жены к его занятию («закладчик»)и относясь к ней с «гордым молчанием», тем не менее не может не признать свое обожание и свою любовь к ней. По этому поводу он выражается так: «злая ирония судьбы и природы».

«Вы видите ли: тут ирония, тут вышла злая ирония судьбы и природы! Мы прокляты, жизнь людей проклята вообще! (Моя, в частности!)» (24, 16).

В этой четвертой главе, называемой «Всё планы и планы», смысл его «плана» в отношении жены заключается в следующих словах: «Все было ясно, план мой был ясен как небо: «Суров, горд и в нравственных утешениях ни в чьих не нуждается, страдает молча» (24, 16).

Слова этой фразы объясняют основу, на которой построена его позиция по отношению не только к своей жене, но и ко всем другим людям. Он уже в предыдущей, третьей главе объявил: «я, так сказать, действовал гордостью. говорил почти молча. А я мастер молча говорить, я всю жизнь мою проговорил молча и прожил сам с собою целые трагедии молча. О, ведь и я же был несчастлив! Я был выброшен всеми, выброшен и забыт, и никто-то, никто-то этого не знает» (24,4). |

Из этого признания героя мы узнаем его несчастное сознание, существующее в движении по бесконечному замкнутому кругу: от одного полюса―чувства отчуждения от мира («я был выброшен всеми») до другого полюса ― чрезмерной претензии из-за оскорбленного самолюбия («действовал гордостью, говорил почти молча»). Этот свой исконный принцип применил он и к своей молодой жене: «Я все молчал, и особенно, особенно с ней молчал, до самого вчерашнего дня, ― почему молчал? А как гордый человек. Я хотел, чтоб она узнала сама, без меня, но уже не по рассказам подлецов, а чтобы сама догадалась об этом человеке и постигла его!» (24, 14).

Его требование было чрезмерным и фантастическим. Он хотел не только ее «полного уважения» к нему, но даже «мольбы за его страдания». Дальше он обнаруживает свой максимализм даже так: «О, я всегда был горд, я всегда хотел или всего, или ничего! Вот именно потому, что я не половинщик в счастье, а всего захотел, ― именно потому я и вынужден был так поступить тогда: «Дескать, сама догадайся и оцени!» (24, 14, полужирные- мой Т.К ).

На основании всего этого мы уже можем угадать характер самосознания героя-закладчика. Мы замечаем в нем амбивалентное сочетание самоунижения, т.е. самосознания «выкидыша из общества», и чрезмерного самолюбия, по прототипу напоминающее ряд героев Достоевского, например, Фому Опискина, героя из «Записок из подполья» и др.

Как известно, Достоевский видел в таком замкнутом круге функции самосознания «трагизм подполья», который состоит, по словам писателя, «в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться!» (16, 329).

В этой структуре самосознания и психики амбивалентно сочетаются максималистская претензия и сильное отчаяние. Герой «Записок из подполья» уже давно познакомил нас с подобной парадоксальной позицией: «Второстепенной роли я и понять не мог и вот именно потому-то в действительности очень спокойно занимал последнюю. Либо герой, либо грязь, средины не было. Это-то меня и сгубило, потому что в грязи я утешал себя тем, что в другое время бываю герой, а герой прикрывал собой грязь» (5, 133).. В конечном счете он дошел до такой крайности, что нашел в контрасте между «всем прекрасным и высоким» и грязью «хороший соус», состоящий «из противоречия и страдания, из мучительного внутреннего анализа», и придающий «какую-то пикантность, даже смысл его развратику». Иначе говоря, «горечь обращалась наконец в какую-то позорную, проклятую сладость и наконец―в решительное, серьезное наслаждение!» (5,102).

Когда такой «хороший соус» или «наслаждение» приобретает субстанциальное значение для человека, тогда его противоречие, страдание, мучительный внутренний анализ и даже горечь теряют серьезность и становятся только поводами для наслаждения, действия «хорошего соуса», т.е. поводами иронической игры. Таким образом перед нами появляется феноменология «романтической иронии».

Кстати, в связи с этой проблематикой привлекает наше внимание истолкование Достоевским образа Клеопатры («Ответ «Русскому Вестнику») и характеристика страдания Ставрогина, передаваемая Варварой Ставрогиной как замечание Степана Трофимовича. В обоих случаях употребляются слова «сильная, злобная ирония» (Клеопатра) или «демон иронии» (Ставрогин), как основные элементы, побуждающие их к демоническому поступку.

«Ей (Клеопатре. ― Т.К.) теперь скучно; но эта скука посещает ее часто. Что-нибудь чудовищное, ненормальное, злорадное еще могло бы разбудить ее душу <...> в ней много сильной и злобной иронии. Вот эта ирония зашевелилась в ней теперь» (19, 136, полужирные – мой Т.К).

«И если бы всегда подле Nikolas <...> находился тихий, великий в смирении Горацио ― <...> ― то, может быть, он давно уже был бы спасен от грустного и «внезапного демона иронии», который всю жизнь терзал его. ( О демоне иронии опять удивительное выражение ваше, Степан Трофимович)» (10, 151, полужирные – мой Т.К).

Их ироническим поступкам свойственны элементы несерьезности, игры ― для того только, чтобы утолить скуку, оскорбленное самолюбие. Смысл их поступков всегда противоположен внешнему проявлению.

Теперь перейдем к рассмотрению поступков героя-закладчика по отношению к Кроткой. Для читателей очевидно, что во всех его поступках наличествует двойной смысл, некая подоплека. По поводу своей женитьбы на Кроткой закладчик говорит так: «Случайно или нет ― не знаю. Но вводя ее в дом, я думал, что ввожу друга, мне же слишком был надобен друг» (24, 24). Он хотел расстаться с воспоминанием о «мрачном прошлом и навеки испорченной репутации» своей чести, которое томило его «каждый час, каждую минуту». В такой ситуации он принял свою невесту, как не готовую к жизни с ним, которую «надо было приготовить, и даже победить». Его одностороннее эгоцентрическое стремление безжалостно измучило ее. Для нее он был загадкой, а он со своей стороны «бил на загадку». По его словам: «Ведь для того, чтобы загадать загадку, я, может быть, и всю эту глупость сделал!» (24, 13). Именно глупостью, вроде иронической игры, был характер его отношения к ней: «строгость» и «молча говорить».

При совершенном отсутствии нормального общения с ней он односторонне ожидал от нее постижения его страданий и его мук. Он, с начала и до конца иронически отводя ей роль объекта, наслаждался превосходством, властью над ней. Она была поставлена в такое положение, в котором как бы стала объектом его иронической игры. Большая разница в возрасте, бедность ее, сиротство ― все оказалось в его пользу.

Наперекор его внешней реакции по отношению к ней (строгость, сухость, молчание), подспудно он все время восхищался ее характером и стремлением («добра и кротка»(24,8), «что-нибудь в стремлении к высшему и благородному с ее стороны»(24,10), «Эта прелесть, эта кроткая, это небо ― она была тиран,<…>»(24,16), «И ее ли, безгрешную и чистую, имеющую идеал, мог прельстить <...>?»(24,19)). Такие похвалы никогда им не были высказаны ей. Наоборот, он все время «наизнанку» выворачивал себя в отношении к ней. Ее упоение любви к нему «тут же обдал сразу «холодной водой». На ее восторги «отвечал молчанием». Следовательно, по его словам, «она быстро увидела, что мы разница и что я ― загадка» (24, 13).

Тем не менее он ожидал от нее «широкости». («А я хотел широкости, я хотел привить широкость прямо к сердцу, привить к сердечному взгляду».)

Может быть, он ожидал такого отношения к нему, какое проявили Лиза из «Записок из подполья» или Соня Мармеладова. которые сострадательными взглядом моментально разглядели (соответственно, в «подпольном» и Раскольникове) «несчастного человека».

«Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив» (5, 174, полужирные – мой Т.К).

Заслуживает, однако, большого внимания тот факт, что в «Кроткой» ни на каком структурном уровне не формируется сострадательный взгляд на несчастное сознание героя. Так что история закладчика кончается крайне мрачным исходом. Очень жутко звучат его последние одинокие пессимистические слова: «Всё мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание ― вот земля!» (24, 35).

Существовавшее с самого начала ироническое отношение закладчика к молодой жене вступает во вторую фазу после того, как он победил ее в поединке. Ироническая ситуация, превращающая его победу в поражение, никак не смущала его. Для его иронического сознания такая ситуация была нормальной. Даже в отчаянии иронический субъект чувствует «восторг».

Теперь он подходит к ней с другой позиции. Считая свое строгое, наказывающее ее отношение к ней «только игрой», он наслаждается этой игрой. «Я мучительно жалел ее иногда, хотя мне при всем этом решительно нравилась иногда идея об ее унижении. Идея этого неравенства нашего нравилась...» (24, 25).

Тем временем он стал замечать ее равнодушие к нему. Он называет эту новую свою ситуацию «Пелена вдруг упала». Что означают для него эти слова? Он кричит: «Падала, падала с глаз пелена! Коль запела при мне, так про меня позабыла, ― вот что было ясно и страшно». При такой для него страшной ситуации он наслаждается восторгом.

«Но восторг сиял в душе моей и пересиливал страх. О ирония судьбы! Ведь ничего другого не было и быть не могло в моей душе всю зиму, кроме этого же восторга, но я сам-то где был всю зиму? был ли я-то при моей душе?» (24, 27, полужирные – мой Т.К).

Уже второй раз он приписывает причину своего необычного состояния «иронии судьбы». Вряд ли это тут повинна «ирония судьбы», скорее ― демон иронии романтической, напоминающий о Клеопатре и Ставрогине. иначе говоря, «бесовская гордость», открывшаяся самому герою-закладчику в этот момент.

«Тут вдруг заиграла одна жилка, замертвевшая было жилка, затряслась и ожила и озарила всю отупевшую мою душу и бесовскую гордость мою» (24, 26, полужирные – мой Т.К).

Таким образом, мы наблюдаем у героя-закладчика типичные черты «несчастного сознания», освещенного Гегелем в «Феноменологии духа» и глубоко разобранного Кьеркегором в книге «Болезни к смерти» и др. В несчастном сознании, по Гегелю, победа скорее является поражением. Обретение превращается в потерю.1.

Кьеркегор, на основе анализа Гегелем «несчастного сознания», подвластного романтической иронии, отметил в «болезни к смерти», т.е., в несчастном сознании, «отчаяние из-за гордости».2.

Именно такое отчаяние, выступающее иронически в форме «восторга», владеет закладчиком после победы над женой:

«И я понимал вполне мое отчаяние, о, понимал! Но, верите ли, восторг кипел в моем сердце до того неудержимо, что я думал, что я умру. Я целовал ее ноги в упоении и в счастье. Да, в счастье, безмерном и бесконечном, и это при понимании-то всего безвыходного моего отчаяния!» (24, 28, полужирные – мой Т.К). «Я видел ведь, что я ей в тягость, не думайте, что я был так глуп и такой эгоист, что этого не видел. Я всё видел, всё до последней черты, видел и знал лучше всех; все мое отчаяние стояло на виду!» (24, 30).

Такое состояние героя объясняется словами Кьеркегора: «в отчаянии хотеть стать самодовлеющим ― гордость». В отчаянии из гордости поднимается «усиленное самосознание». В данном случае ― «восторг».

Таким образом, два раза высказанные закладчиком слова «ирония судьбы» являются только самооправданием для него. Вообще сомнительно, что герою удалось уяснить себе свое настоящее состояние в конце рассказа, хотя автор в предисловии комментировал:

«Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого» (24, 5).

Зато перед читателями ярко и подробно вырисовываются психологические изгибы подпольного героя, чье несчастное сознание охвачено романтической иронией. Он в качестве иронического субъекта несчастного сознания, лишен морального местонахождения в настоящем времени, так как все время метался во времени: от опыта прошлого к будущему рефлективно. без опыта настоящего времени.

Попытка повествователя фиксировать стенографическим методом «психологический порядок» сознания героя явилась целесообразной для того, чтобы обнаружить внутреннюю пустоту иронического субъекта в текущий момент. Герой в конце рассказа оказался в тупике, вокруг мертвое поле («Всё мертво, и всюду мертвецы») и никто ему не отвечает. Он остается в полном одиночестве, «выкидышем из общества» в сугубом смысле: морально и экзистенциально. Это совершенный крах монологического отношения к миру. Ему глухо слышатся слова: «Люди, любите друг друга». Ему, кажется, даже не дано разумение: «кто это сказал? чей это завет?» (24, 35).

По контрасту с этим безнадежным подпольным человеком стоит вспомнить героя второго после «Кроткой» «фантастического рассказа» в «Дневнике писателя» ― «Сон смешного человека». Смешной человек в финале рассказа проповедует и подчеркивает девиз: «Главное ― люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо» (25, 119). И он ставит задачу бороться с утверждением: «Сознание жизни выше жизни, знание законов счастья ― выше счастья».

Можно полагать, что во втором «фантастическом рассказе» в «Дневнике писателя» Достоевский попробовал указать читателю путь выхода из тупика подпольного человека, героя первого «фантастического рассказа», излечения несчастного человека от «болезни к смерти».

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Гегель в «Феноменологии духа» во главке «Несчастное сознание. (Благочестивый субъективизм)» отмечает: «Это несчастное, раздвоенное внутри себя сознание – так как это противоречие его сущности есть для себя одно сознание – всегда должно, следовательно в одном сознании иметь и другое, и таким образом, тотчас же как только оно возомнит, что оно достигло победы и покоя единства, оно из каждого сознания должно быть снова изгнано»(110) «Таким образом, здесь имеется налицо борьба с врагом, победа над которым есть скорее поражение, достигнуть одного скорее значит потерять его в противоположности»(111) – Г.В.Ф. Гегель «Феноменология духа» ［перевод Г.Г. Шпета］, Изд-во «Наука», М, 2000. Цифры в конце цитат – страница.

2.  « In this form of despair we have now a raising of the level of consciousness of self, that is increased consciousness of what despair is, and of one’s state being one of despair. Here despair is conscious of itself as an activity: it comes not from the outside in the form of passivity in the face of external pressure, but directly from the self. And that means that defiance, compared with despair over one’s weakness, is indeed a new qualification» - S. Kierkegaard  «The sickness unto death»[trans. A.Hannay], London, Penguin books, 1989, pp.99