Литературно-мемориальный музей Ф.М. Достоевского

Библиотека Альманаха «Достоевский и мировая культура»

Киносита Т. Антропология и поэтика творчества Достоевского.

Сборник статей. Предисловие В.Туниманова.

Санкт-Петербург: Серебряный век, 2005 — 208 с.

Отношение Ф. М. Достоевского к романтизму

В творчестве Достоевского отношение автора к романтизму проявляется двояко: во-первых, в интересе автора к романтическим типам, как предметам художественного изображения, т. е. героям в произведениях, во-вторых, в подходе автора к героям. Следует обратить внимание на то, что герои Достоевского - романтики уже в силу своего происхождения глубоко ощущают парадоксальный характер сего мироздания и свою слабость перед ним, вынужденость подчинения ему.

Такое ощущение, по-моему, наблюдается в 30-40-ые годы не только у героев Достоевского, но и у героев-романтиков других писателей: у Гоголя, Лермонтова, Салтыков-Щедрина. В повести "Невский проспект" Гоголя (1834) мечтатель Пискарев покончил с собой от шока, когда он увидел, как божественная красота парадоксально сосуществует с безобразием, красавица занимается проституцией1. Значительны авторские слова в конце повести: «Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша!.<…> Всё происходит наоборот».2. В «Записках сумасшедшего» Гоголя (1834) Поприщин сошел с ума в тот момент, когда испытал сомнение в порядке вещей и его охватило ощущение противоестественности, парадоксальности сего мироздания.3. В «Герое нашего времени» Лермонтова (1839―1840) Печорин в своем дневнике жалуется на свою судьбу, которая не дает ему возможность жить в соответствии со своими способностями и своим достоинством, а заставляет его жить бессмысленно, отрицательно.4. Герой повести "Противоречие" Салтыкова-Щедрина (1847) Нагибин осознает неотразимость необходимости, покоряется силе обстоятельств, которые тоже вынуждают человека жить в парадоксальной ситуации.5

Нетрудно заметить, что к такому ощущению и сознанию присоединяются следующие излияния сердца юного Достоевского в письмах к брату: «Какое же противозаконное дитя человек: закон духовной природы нарушен - Мне кажется мир принял значение отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира» (9 августа 1838 г.)(28-1, 50)6.. Что же звучит в этих голосах романтиков? Это, во-первых, сознание предопределенности человеческой судьбы, во-вторых, отчаянный стон, едва ли не переходящий в протест, стон людей, принужденных остаться в оковах сил предопределения в действительности. И в этом стоне уже кроется жажда свободы личности, воли, ощущается развитие самосознания и субъективности. Макар Девушкин под влиянием сильного впечатления от «Шинели» Гоголя, теряя психологическое равновесие, пишет Вареньке о том, что «Всякое состояние определено всевышним на долю человеческую. Тому определено быть в генеральских эполетах, этому служить титулярным советником» (8 июля)(1, 61). В то же время его сознание уже не может покоиться на этом признании предопределения судьбы. Его самосознание, вызванное объективизацией пером Гоголя нрава и бытия чиновника, подобного ему, нарушает его спокойствие. В результате этого Девушкин, «Ну, а теперь, почувствовав, что гоним судьбою, что, униженный ею, предался отрицанию собственного своего достоинства»(21 августа)(1, 82). С другой стороны Девушкин, вспомнив про судьбу Вареньки, пишет ей, что «Отчего вы, Варенька, такая несчастная? Ангельчик мой! да чем же вы-то хуже их всех? Вы у меня добрая, прекрасная, умная; отчего же вам такая злая судьба выпадает на долю? Отчего это так всё случается, что вот хороший-то человек в запустенье находится, а к другому кому счастье само напрашивается?»(5 сентября)(1, 86)

Оба эти высказывания, по-моему, показывают диапазон субъективности Девушкина. Жажда освобождения от предопределения судьбы, не сумев перейти табу (он говорит, что «Это вольнодумство») трансформировалась в силу, себя отрицающую, разрушительную. Здесь, вероятно, возникает проблема «Двойника». Слабые перед сознанием предопределения судьбы маленькие люди не могут расширить диапазон собственной субъективности, своей воли, не разрушив целостность своей личности. В глазах Голядкина, который гордится «тем, что не большой человек, а маленький», «не интригант», люди вокруг него стоят маскирующимися, не гольшами, и ему кажутся врагами. Голядкин, ягода одного поля с Поприщиным, вероятно, испытал то же самое сомнение в порядке вещей и ощутил ту же противоестественность, парадоксальность сего мироздания, как и Поприщин. Он стремился идти «своей дорогой, особой дорогой», «прямо, открыто и без окольных путей» (I, 117).  Но, оказалось, он действует все-таки не по своей воле, а как будто кукла, двигающаяся силою пружины.

Контрастно с гибелью гипертрофированной субъективности Голядкина, Вася Шумков, герой «Слабого сердца» погиб от сознания самоуничижения. Он почувствовал себя не только несвободным от судьбы, но «неблагодарным к судьбе ... подавлен, потрясен счастьем и считает себя его недостойным» (2, 40). В отличие от Голядкина действие субъективности Васи направилось не к окружающему внешнему миру, а внутрь себя самоотрицательно.

Здесь, по-моему, важно отметить, что жажда освобождения от предопределения у романтика направляется в две стороны: с одной стороны, ― желание отрицать окружающие и оковывающие обстоятельства, с другой стороны, ― недовольство собой, т. е. желание уничтожить самого себя. В историях Голядкина и Шумкова, по-моему, оба эти побуждения романтиков наблюдаются в крайних патологических проявлениях. В самосознании романтика эти две стороны обычно совмещаются и составляют целое романтическое «Я». «Мечтатель» как социальный тип, которому Достоевский впервые дал определение в своем фельетоне 1848 г. и в «Белых ночах», представляет собой это романтическое «Я». Его нравственный склад лучше всего объясняется и критикуется в замечаниях к теории романтической иронии, которые сделали Гегель, Кьеркегор и другие.

Теория романтической иронии как таковая возникла в условиях убогой общественной жизни Германии конца 18-начала 19 века у иенских романтиков как средство, которое давало им возможность духовно возвыситься над этим убожеством. Аналогично, по-моему, возникновение и нравственного склада мечтателей-романтиков Достоевского.7.

Самосознание у мечтателей Достоевского, от Девушкина до Ивана Карамазова, проникнуто более или менее элементами романтической иронии. Они, будучи оторванными от окружающего мира, стремятся возвыситься над уровнем своей прозаической жизни. В то же время они хорошо знают призрачность, суетность своего стремления. У них в сознании происходит такое разделение субъекта на субъект и объект, какое типично для сознания романтической иронии. Иронический субъект совмещает в себе амбивалентные психические процессы: с одной стороны, углубление в крайний субъективизм, который позволяет ему произвольно творить себя и окружающий мир, а с другой стороны, самонаблюдение и рефлексия, которые как предмет функции его самосознания приводят самосозидание к самоуничтожению.

Такая изменчивость функции самосознания наблюдается у героев Достоевского на разных уровнях: на уровне речевого стиля, поступков, структуры исповеди, метафизики и т. д. Ценнейшее понятие Бахтина о соотношении "Исповедальных самовысказываний" и "предвосхищаемого чужого слова" о них, по-моему, является параллелью к этой погоне одного за другим самосозидания и самоуничтожения в сознании романтической иронии на уровне речевого стиля. Бахтин, придавая огромное значение этому соотношению самовысказывания героев и предвосхищения чужого слова в творчестве Достоевского, видит эту функцию самосознания, по-моему, иронического в оговорках и лазейках героев от Девушкина, Голядкина до Ивана Карамазова (даже в метафизических лазейках Ивана Карамазова).

Не только в речевом стиле, но и в структуре исповеди, метафизике, поступках, т. е. на всех уровнях чистым ироническим субъектом выступает герой «Записок из подполья», по определению автора, "парадоксалист". По Фр. Шлегелю, «Ирония есть форма парадоксального». Парадоксальность «непременное условие, душа, источник и принцип» иронии. Подпольный человек, признавая ничтожным все объективное, пытается довести самовозвышение своей личности до предела, но в действительности его субъективность, т. е. романтическое "Я" не возвышалась, а, наоборот, становилась все более пустой и тщеславной, ничтожной.

"Я" Раскольникова тоже пребывает в состоянии постоянного колебания иронического самосознания. В отличие от предшествующих героев-романтиков, у Раскольникова появился новый элемент на уровне идеи. Это наполеонизм. На уровне идеи абсолютное "Я" Раскольникова поддерживается культом Наполеона. Здесь, по-моему, правомерна параллель: значение "Я" у Фихте и ироническое "Я" у немецких романтиков. Часто говорят, что немецкие романтики проводили сознательную подмену фихтевского абсолютного "Я" эмпирическим "Я" отдельной личности, личности художника. По аналогии с этим, Раскольников подменил историческое наполеоновское "Я" эмпирическим "Я" отдельной личности, личности мечтателя. Раскольников на уровне идеи, отрицая предопределение судьбы, утверждал безграничное своеволие, а на уровне акта ― порабощен силами предопределения и лишился свободы своих действий.

Остальные романтические бунтари: Ипполит, Ставрогин, Кириллов и Иван Карамазов, все они, по-моему, представляют собой более или менее иронических субъектов, так как их метафизическое бунтарство, которое коренится в их сознании парадоксальности божьего мира, всегда кончается не оправданием их стремления, а даже противоположным их воле исходом, чем-то смешным или пошлым, пародированным. С нашей точки зрения особенно интересен нравственный облик Ставрогина, который стоит на последней степени иронического самосознания. По выражению Степана Трофимовича, у Ставрогина «внезапный демон иронии, который всю жизнь терзал его» (10,. 151). В черновых набросках есть следующая записка: «из гордой иронии на несовпадение самим собою ― он женился» (курсив наш - Т. К.) (XI, 274). Из той же самой иронии, по-моему, Ставрогин прочитал исповедь перед Тихоном. Тихон метко прозрел у Ставрогина тщеславие, самообман, гордость, скрытые за внешней формой серьезности.

Теперь обратимся к подходу автора к героям. Автор сам использует иронию по отношению к героям. Но эта авторская ирония отличается от романтической иронии, которой страдают главные его герои. Так называемая диалогическая позиция автора в творчестве Достоевского есть, по-моему, не что иное, как сократовская ирония. Сократовская ирония, как метод диалога, философствования, зародилась именно в период развития субъективизма как характерного феномена древнегреческой жизни. Это мне кажется параллелью тому, что в творчестве Достоевского самосознание стало «художественной доминантой построения героя»(Бахтин).

Ирония Сократа, по Гегелю, это «способ обращения в личных беседах». Сократ начинал разговор, принимая в качестве исходных те «обычные представления, которые его собеседники считали истинными. Но чтобы заставить других высказать эти представления, он делает вид, что не знает их, и с видом человека, у которого нет задних мыслей, он задает вопросы своим собеседникам, как будто хочет учиться у них, а на самом деле выспрашивает их мнение».8.

Таково же, по-моему, отношение автора к героям в творчестве Достоевского. Как Сократ собеседников, так и Достоевский героев подвергает своего рода моральным пыткам и провоцирует их на самовысказывания. Как Сократ, который проникнув в противоречие между видимостью и сущностью в знаниях собеседников, подводил их к мысли, противоположной той, что высказывалась ими в начале диалога и обнаруживал их противоречие с самими собой, так же и Достоевский в художественном методе использовал диалогическую иронию по отношению к герою и выявлял его противоречие между абстрактным или обманным представлением о самом себе и приобретенным в процессе развития действия конкретным и истинным. Такое диалогическое отношение, как отметил Бахтин, осуществляется в момент творческого процесса и входит в замысел автора.9.

Очень интересно читать следующие записки в черновом автографе «Преступления и наказания»: «Рассказ от имени автора, как бы невидимого, но всеведущего существа, но не оставляя его ни на минуту, даже с словами: "и до того всё это нечаянно сделалось»(7, 146). Здесь выражено стремление автора превратить свою компетенцию в функцию активизации атмосферы для самовысказывания и самовыражения героев, т. е. стремление стать «повивальной бабкой» в сократовском смысле. С нашей точки зрения сама структура этой формулы Достоевского привлекает внимание. Не трудно здесь заметить иронию в словах: «не видимого, но всеведущего», «но не оставляя его ни на минуту», «даже с словами: "до того всё это нечаянно сделалось"». Каждая фраза составляет иронический контраст одна другой между видимостью и сущностью. Другая фраза: «Но от автора. Нужно слишком много наивности и откровенности» (7, 149) означает иронический способ подхода автора к герою.

Но эта авторская ирония представляет собой прием подхода к героям автора- «реалиста в высшем смысле». Без этого приема не было бы реализма Достоевского, потому что большинство героев Достоевского являются романтическими субъектами, к тому же в высшей степени рефлектирующими, сознанию которых свойственна ирония. У них, как мы уже рассмотрели, очень сильно ощущение парадоксальности сего мироздания, сознание предопределения своей судьбы и в то же время сильно стремление освободиться от этой предрешающей силы в собственном субъективном мире. Эту свободу им обеспечивает романтическая ирония, как функция их самосознания. По Бахтину, они раскрывают себя, только когда автор относится к ним диалогически. По-моему, этот прием подхода автора можно называть своего рода сократовской иронией в противоположность романтической иронии героев. Между этими двумя ирониями, между ироническим самосознанием героев и ироническим подходом автора к ним существует напряженная дистанция. Без этой дистанции невозможно было бы автору обеспечить подлинную объективность изображения героя. Как целью иронической позиции Сократа было развитие внутреннего мира человека, так целью авторской иронической позиции Достоевского было стремление «при полном реализме найти человека в человеке», найти возможность морального возрождения раздвоенного, отчаявшегося человека. Этой цели послужила авторская ирония как «доказательство от противного» (Скафтымов)10.

В заключение хотелось бы подчеркнуть важность у Достоевского взаимоотношения иронии сознания героев и авторской иронии. В процессе творчества Достоевского это взаимоотношение двух иронии диалогически углубляется и расширяется на разных уровнях и составляет как целое полифонический, реалистический в высшем смысле, художественный мир.

Но когда Достоевский выступает публицистом, дело обстоит иначе. Он выступает скорее романтиком, для которого не приемлема просветительская рационалистическая идеология, носителями которой в то время являются Чернышевский, Добролюбов и др. И в формировании мировоззрения Достоевского играют существенную роль два элемента, которые обусловили возникновение европейского романтизма. Это, во-первых, разочарование в результатах и достижениях буржуазной революции, во-вторых, антитеза просветительской рационалистической идеологии. Подобные элементы в мировоззрении Достоевского становятся все заметнее особенно после 60 годов. Итак, романтизм как предпосылка творчества и мировоззрения Достоевского имеет первостепенное значение.

Но ирония как крайнее проявление субъективизации и объективизации на уровне самосознания героев и на уровне авторского метода в творчестве Достоевского производит напряженный динамизм и, разрушив рамку романтизма, позволяет автору проникнуть в душу человека и достигнуть реализма в высшем смысле.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. «В самом деле, никогда жалость так сильно не овладевает нами, как при виде красоты, тронутой тлетворным дыханием разврата. Пусть бы еще безобразие дружилось с ним, но красота, красота нежная ... она только с одной непорочностью и чистотой сливается в наших мыслях»,    «но, увы! она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину».   (Н. М. Гоголь. Собр. соч. в 6 томах, М., 1949, т. 3, с.19)

2. «Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша! <…> Все происходит наоборот. Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты, тогда как другой, которого сердце горит лошадиною страстью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но к сожалению, такой маленький рот, что больше двух кусочков
никак не может пропустить, другой имеет рот величиною в арку Главного штаба, но, увы, должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как странно играет нами судьба наша!» (Там же, с. 40.)

3. «Всё, что есть лучшего на свете, всё достается или камер-юнкерам или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, - срывает у тебя камер-юнкер или генерал» (Там же, с. 177.) «Отчего я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником?»(Там же, с. 178.)

4. «Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле ― разрушать чужие надежды? С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! <…>  Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее как Александр Великий, или лорд Байрон, между тем целый век остаются титулярным советниками?» (М. Ю. Лермонтов. Соч. в 6 томах, М.-Л., 1957, т. 6, с. 301)

5 «Всеми нами управляют обстоятельства, все мы не что иное, как послушные и покорные рабы необходимости, и поэтому величайший герой делается трусом в таких обстоятельствах, где трус делается величайшим героем", "тот, кому природа, казалось бы, дала все, чтобы быть великим мыслителем, великим государственным человеком, в действительности тачает весьма дурные сапоги или управляет с козел измученною парою лошадей»(Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20 томах, М., 1965. т. 1, с. 133.)

6. Ещё другое излияние юного Достоевского: «В самом деле как грустна бывает жизнь твоя, и как тягостны остальные ее мгновенья, когда человек, чувствуя свои заблужденья, сознавая в себе силы необъятные, видит что они истрачены в деятельности ложной, в неестественности, в деятельности недостойной для природы твоей; когда чувствуешь, что пламень душевный задавлен, потушен бог знает чем; когда сердце разорвано по клочкам, и отчего? От жизни, достойной пигмея, а не великана, ребенка, а не человека (19 июля 1840г.)(28-1, 75)

7. А. С. Дмитриев. Проблемы венского романтизма. М., изд-во МГУ,1975, с. 201.

8. Р. П. Габитова. Философия немецкого романтизма. М., «Наука», 1978, с. 118.

9. М.Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. М., «Советский писатель», 1963, с. 85.

10. А. С. Скафтымов. Нравственные искания русских писателей. М., «Художественная литература», 1972, с.110.